Эра зла - Татьяна Устименко

Тристан взбежал по ступеням крыльца, пересек паперть, дрожащей от возбуждения рукой толкнул створку никогда не закрывающихся врат и вступил внутрь костела. Главный молитвенный зал пустовал. Стригой медленно шел вдоль рядов побитых молью кресел, чуть слышно поскрипывая новыми, еще не разношенными сапогами. Его ироничный взор небрежно скользил по пустым хорам, по золоченому бордюру амвона, словно намекая: «Тонкой пылью забвения покрылся красный бархат праздника, который никогда больше не наступит…» Люди справедливо поплатились за свои грехи. Их вера в Господа ослабела, а туда, откуда уходит духовный свет, всегда приходят тьма, смерть и разрушение. Внезапно, почти приблизившись к главной святыне костела — вырезанному из дуба алтарю, он заметил фигуру крупного мужчины, облаченного в неряшливую коричневую рясу, выдающую его принадлежность к ордену, основанному святым Игнатием Лойолой.[17]Иезуит, сгорбившись, нервно копошился у самого основания старинного раритета. От неожиданности стригой отшатнулся и неосторожно задел краем отягощенного серпами плаща за высокий серебряный светец. Раздался негромкий стук. Монах настороженно обернулся, и его сердито прищуренные глаза встретились с зелеными, гневно пылающими очами стригоя…

В одно мгновение Тристан выхватил свои серпы и кровожадно оскалился. Толстый иезуит с достоинством поднялся с колен, сжимая в руках увесистый дорожный посох и еще какой-то пергаментный, пожелтевший от старости листок. Стригою хватило мимолетного взгляда, чтобы оценить неоспоримую древность его находки, а поэтому он сложил губы в насмешливую ухмылку и предложил:

— Монах, отдай мне это, и тогда обещаю — ты умрешь быстро и безболезненно!

Вместо ответа священник размашисто осенил де Вильфора размашистым крестным знамением. Ощутив горячую волну чистой энергии, ошпарившей его, словно порция метко выплеснутого кипятка, Тристан болезненно зашипел и отодвинулся на пару шагов.

— Не к лицу мне, отцу Янушу Мареше, отступать перед богопротивными тварями! — ультимативно отчеканил иезуит. — Со мной сила Господа, да и своей личной силушкой, — он поудобнее перехватил свой посох, изрядно смахивающий на дубинку, — меня Господь не обделил.

— Нарушаешь ты ваши заповеди, старик! — презрительно хохотнул Тристан, грациозными движениями обеих кистей синхронно прокручивая в воздухе предостерегающе сверкнувшие серпы. — Разве не учит ваш Бог: если тебя ударили по левой щеке, то подставь для удара правую?

— Истину глаголешь, адское отродье, — подтверждающе кивнул отец Мареше. — Ибо если тебя ударили по левой щеке, то подставь правую — и тогда выбитая челюсть успешно встанет на место. Не желаешь попробовать христианского милосердия? — Он выразительно хлопнул посохом по своей лопатообразной ладони.

Тристан задумчиво прищурился, начиная понимать, что этого упертого фанатика не удастся запугать, а стычка с ним станет делом отнюдь не простым, и вероятнее всего — довольно рискованным.

— Хочешь доказать мне, что умеешь не только молиться, но и драться? — недоверчиво спросил он, с оттенком уважения косясь на массивную фигуру не обиженного ростом и дородностью иезуита. — Не верю. Ваш Христос проповедовал миролюбие, любил песни и застолья, поэтому и главным человеческим раритетом стала его Чаша. Вы, люди, — никчемная грязь под нашими ногами, ибо умеете лишь жрать да спать.

— Погубит ваше племя заносчивость и гордыня, ой, погубит! — осуждающе покачал головой отец Мареше. — Не потому ли вы наши догмы хаете, что сами поклоняетесь козлу и целуете его в непотребные места в разгар своих шабашей? — И непонятно, чего больше присутствовало в этих словах: насмешки или неподдельного сочувствия.

Взбешенный стригой громко заскрежетал зубами:

— Между Небом и Адом некогда был заключен нерушимый договор, — холодно сообщил он. — И четко в нем прописывались сферы влияния, права и полномочия обеих сторон. Но потом тот, кто называет себя Сыном Божьим, нарушил наши законы. Он не только сам воскрес, но время от времени, по настроению, оживляет несколько трупов — ради развлечения или для личных потребностей. Например, Лазаря или Иону. И я знаю, почему он так поступает: ради своей собственной славы! Чтобы его считали бессмертным Богом! Чтобы падали ниц перед его изображением! Не это ли есть гордыня?

Отец Мареше весело рассмеялся:

— А еще говорят, будто вампиры не боятся смерти! Похоже, именно ее вы и боитесь больше всего на свете. Глупы вы и несчастливы, а все оттого, что не стареете.

— А старость-то тут при чем? — неподдельно изумился Тристан, невольно увлекшийся этим странным философским диспутом, разгоревшимся между двумя собеседниками, в любой момент способными превратиться в бьющихся не на жизнь, а на смерть противников.

— С возрастом люди не становятся счастливее, — снисходительно пояснил иезуит, — они просто опускают планку своих требований. Появляются ясность духа и терпимость, основанные на умении откровенно сознаваться в своих неудачах. А вы, якобы бессмертные существа, не желаете признавать совершенные вами ошибки. Вы хотите добиться всего и сразу, а получаете ничего и, — тут он лукаво подмигнул, — постепенно. Смертным даровано счастье прощать и быть прощенными, а вы — бессмертные, никогда не постигнете истинного смысла прощения. И в оном заключается высшая справедливость.

Тристан озадаченно нахмурился. В его самодостаточном и великолепно организованном мозгу зародилась крамольная и мятежная мысль: а ну как старик прав, и, лишившись человечности, стригои вместе с нею утратили и основное преимущество живого рассудка — способность признавать свои ошибки. Ведь только признанную ошибку можно исправить, а значит, перейти на новый виток поступательного созидательного процесса. А тот, кто ничего не созидает, обрекает себя на регрессию и вымирание.

— Однажды вы осознаете, сколь многого лишились, приобретя бессмертие, — наставлял иезуит. — Вы стали слабы и зависимы от плоти, вы лишились свободы и возможности выбора, ведь смерть — это и есть выбор своего пути, ибо она принадлежит только нам!

Тристан изумленно попятился, целиком и полностью признавая резонность рассуждений отца Мареше.

— Ишь ты, понял! — довольно улыбнулся монах, немало изумленный ментальными талантами стригоя. — Ну, раз понял, то убирайся-ка ты отсюда подобру-поздорову, я тебя не трону.

— Нет! — неожиданно вскричал де Вильфор, уязвленный внезапно открывшейся ему нелицеприятной истиной, а потому намеревающийся перечеркнуть ее любым, доступным ему способом. — Все это ложь. Но из уважения к твоей смелости я предлагаю тебе неприкосновенность в обмен на найденный здесь документ. Признайся, таковой у тебя имеется?

— Да, документ есть, — устало вздохнул отец Мареше, понимая, что его надежда разойтись миром и избежать кровопролития не оправдалась, — но только он не по твою честь.

— Тогда ты умрешь, — безапелляционно пообещал стригой и картинно взмахнул серпами, — сейчас, на этом самом месте.