Я дрался в Афгане. Фронт без линии фронта - Александр Ильюшечкин

Я не скажу, что мы там сильно страдали, были, конечно, среди солдат и случаи самострелов. Многие не могли переносить одиночество, боялись смерти каждый день, но это все же были единичные случаи, и за правило их нельзя считать. Чисто мужской армейский коллектив в конце концов до того надоедал, что порой, грубо говоря, было противно друг на друга смотреть, и на этой почве возникали конфликты, тогда людей приходилось утихомиривать. Там были люди, которые не могли переносить сложности обстановки, их откомандировывали. Были и люди, которые становились людьми войны, так, когда я во второй раз был на посту у Игоря, то обратил внимание на то, что у него на сколоченном из ящика из-под боеприпасов столе стоит аккуратная пепельница в виде черепа. Не поняв сразу, я спросил: «Где ты такую нашел, из Союза привез?» Он ответил: «Нет, местная» — и поведал, что отрубил голову убитого моджахеда, выварил, выскоблил и использовал как пепельницу. До ссылки на пост Игорь служил в мусульманском батальоне, который во время событий 25 декабря 1979-го был в оцеплении дворца Амина. В какой степени он участвовал тогда в боевых действиях, я сказать не могу, потому что не спрашивал, но, пройдя суровую школу, он не жалел противника. И когда мы в караване захватили пленных, и там было человек пять раненых, он просто их добил, чтобы не возиться с ними, хотя вскоре нашелся «доброжелатель», и на него написали в прокуратуру. Там его долго допрашивали и сослали в итоге подальше от моджахедов.

Был у нас командир вертолета майор Виноградов. Он регулярно делал самогонку и регулярно летал выпивший, скажу больше: не было случая, чтобы он летал трезвым. Перед вылетом он обычно выпивал, как мы называли, «молотовский» граненый стакан и потом пилотировал вертолет, причем делал он это на крайне малых высотах так, что ты сидишь и все у тебя поджимается, когда видишь, как под тобой со скоростью 200 км в час мелькают горные гряды. Летчик тем не менее он был прекрасный, и если попадаешь на борт к Виноградову, то знаешь, что с этим летчиком можно летать на любые задания. Был у нас еще вертолетчик по фамилии Муха. Тот очень оправдывал свою фамилию: он был таким виртуозом в управлении вертолетом, что мог рассчитать приземление своего борта на любую площадку, на любой склон так, чтобы можно было не ждать от него аварии. И когда надо было послать вертолет, чтобы забрать какую-либо группу из войсковых, попавшую в засаду, то всегда посылали именно Муху, потому что он очень умело действовал как командир вертолета, особенно на подходах: он на некоторое время зависал, вычислял огневые точки, а потом до того прицельно уничтожал их, что дальнейшее приземление уже было делом техники. Так что среди летчиков были такие виртуозы, что нашим пилотажным группам можно было только завидовать.

Дальняя авиация там использовалась очень неэффективно — бомбежки 250-килограммовыми бомбами были безрезультатными: отряды моджахедов при приближении самолетов укрывались, и бомбардировка почти не причиняла им вреда. А вот «грачи» (Су-25) работали более эффективно. Они летали на малых высотах, нанося более точные удары, но возрастала и опасность: вскоре американцы снабдили моджахедов переносными зенитно-ракетными комплексами «Ред Ай», и наши штурмовики начали часто сбивать. В ответ менялась тактика полетов, применялись тепловые ловушки, но не всегда это давало результат, и наша авиация продолжала нести потери. Часто ударные самолеты взлетали не с территории Афганистана, а с аэродрома у города Мары близ Ташкента, большие силы авиации базировались и в Кандагаре.

Продолжая говорить о людях, вспомню кабульскую пересылку. Это было теплое место, на котором устроились паскудные люди, формально распределявшие прибывавших солдат в соответствии с нарядами. Это было до того хлебное место, что они брали взятки за то, чтобы, например, оставить в Кабуле, без взятки это не делалось. Они приписывали себе медали, ордена, не побывав нигде, кроме этой самой пересылки. Одному из прапорщиков, который там командовал нами офицерами, как будто он генерал, конечно, пришлось набить морду, чтобы поумнел. За это нас сослал. Особенно досталось бывшим со мной двум офицерам: одного сослали в Ложкаревскую бригаду, а второго — также в одну из отдаленных провинций, в которой было очень неспокойно. Иногда вспоминается наша кабульская военная комендатура, в которой требовали, чтобы ты всегда ходил по улицам города застегнутый, подтянутый и начищенный до блеска — все это ерунда, которая в боевых действиях не учитывается. Но если комендант педант, то придирались сильно, бывали очень неприятные случаи, когда солдат сажали, и перед выходом на боевые в подразделении недосчитывались пятка солдат, которые накануне напились или попались коменданту по другим причинам, их тогда начинали всеми силами разыскивать. Я убежден, что забирать из боевого подразделения человека за то, что он не по форме шел перед комендантом, — такого допускать было нельзя, это был не 42-й год, когда все происходило на нашей территории, мы были на чужой территории, и тут надо было, наоборот, группироваться вместе, чтобы возникало чувство локтя и совместной поддержки.

Приезжали и московские проверки. Вспоминается, как в наше расположение прилетал один полковник, и только за то, что он из Кабула прилетел вертолетом к нам, одни сутки побыл у нас и улетел обратно, он получил орден Красной Звезды! Да, наше подразделение было тревожное — нас периодически обстреливали, и он это знал и только ради награды совершил такой поступок: прилетел, спросил у нас, как мы готовим конспекты по политической подготовке, мы на него наорали, он ушел вместе с командиром отряда и больше не появлялся у нас на глазах. На следующее утро полковник улетел, чтобы получить за этот перелет Красную Звезду, но это нам рассказали уже позже, хотя московской дурости у нас хватало и без того.

Сейчас не вспоминается все плохое, почему-то об Афганистане вспоминается в основном хорошее, наверное, потому, что молодой был, наверное, потому, что интересно было. Я не жалею о том, что побывал там, это была моя молодость, хотя и боевая и со множеством опасностей, и закончилась она более или менее счастливо. И я хочу сказать, что офицер, который находится в мирной обстановке, — это ненормальное его положение. Офицер — это человек, предназначенный для боевых действий, и его нормальное состояние — это состояние войны, хотя это и нелогично, но это вытекает из того, для чего готовят самих офицеров. Конечно, лучше жить в мирное время и на своей территории, но когда нас послали туда, то мало было людей, кого-то за это ругавших, мы выполняли свою задачу и старались остаться живыми. Это была обычная армейская жизнь, которой живут сотни и тысячи офицеров и считают это нормальным явлением. Я считаю, что более тяжелые, чем в Афганистане, события происходили в Чечне, мы же выполняли задачи, будучи представителями могучего государства, и все трудности, с которыми мы там сталкивались, рассматривались нами не как вина государства, а как вина каких-то конкретных лиц: кто-то что-то не довез, недополучил. А вот сейчас тяжело слышать, как офицеров обвиняют в том, что они, выполняя свой долг, совершили военное преступление. Я считаю, что события в Чечне было необходимо сразу признать военными действиями, чтобы не было такой ситуации, когда раненый офицер возвращался домой и оказывался без всякой помощи государства, без квартиры, без социальных гарантий. Эти события стали более тяжелыми для нашей страны, нежели афганские. Афганская война шла девять лет, и потеряли мы там тринадцать с лишним тысяч человек, на дорогах сейчас ежегодно гибнет около 35 тысяч! И какое сравнение можно проводить между необъявленной «войной на дорогах», которая идет сейчас в России, и теми событиями, которые повлекли гибель наших солдат в Афганистане? Да, было тяжело, особенно сотрудникам военкоматов развозить гробы и говорить слова утешения близким погибшего, говоря, что их брат, сын, муж, отец «погиб при выполнении интернационального долга», но я все равно считаю, что мы выполняли то, что было нам предназначено, на кого мы учились, то мы и делали.