Архивы Страшного суда - Игорь Ефимов

«Ничего, ничего… Им что-то нужно от меня — значит, не все потеряно… Мы будем говорить, торговаться… Бывают случаи, что заложников отпускают… Возможно, придется сделать какое-нибудь заявление для газет… Или рассказать им про Фонд. Главное тут — не выкладывать все сразу, всегда оставлять что-то про запас».

Проехали мимо здания полицейского управления, свернули на мост. На другом берегу канала машина вырвалась из потока, пошла быстрее. Еще минут десять ехали в молчании, пока не пересекли мост через Дунай, не добрались до загородного шоссе.

— Теперь уже, наверное, можно, — сказал водитель по-немецки. — А то ничего не успеем.

— Давно можно. Всегда можно, — сказал сидевший слева.

Он ухватил Цимкера за ворот рубашки, за галстук, рванул, опрокинул навзничь — сначала себе на колени, потом запихнул на пол, в проход. Цимкер попытался было стиснуть зубы, увернуться от резинового мячика, заталкиваемого ему в рот, но получил такой удар в пах, что захлебнулся, выгнулся, обмяк, послушно закусил кляп, дал завязать тесемки.

Теперь он видел их лица: один был то ли турок, то ли пакистанец, второй — явный итальянец, классический тип южанина — Калабрия, Сицилия. И еще он видел, что они что-то собрались делать с его левой рукой: надели наручник, пристегнули к спинке сиденья, просунули пальцы в какое-то железное устройство.

Итальянец тем временем связывал ему ноги резиновым шлангом.

За секунду до того, как боль хлынула в руку, Цимкер понял, что это было за устройство: обыкновенные ручные тисочки, заурядный слесарный инструмент, каждый механик в его гараже имел такой. Две стальные планки, стягиваемые вместе поворотом винта. Сподручно удерживать свариваемые детали, прижимать резиновую заплату к заклеиваемой шине, осторожно сплющивать концы медных трубок.

Сплющивать…

Он замычал, рванулся, стал биться головой в узком пространстве. Боль шла рывками, все острее и выше по тону, словно подскакивая сразу на несколько нот с каждым поворотом винта. Зачем, за что? Если им что-то нужно от него, почему они не начали с расспросов? Может быть, он смог бы сразу ответить, уступить их требованиям, не доводить до этого?

Турок ухватил его одной рукой за волосы, другой придавил к полу. За винт взялся итальянец. Боль неслась по руке, как вода в половодье, переполняла ее, выплескивалась в голову и грудь. Что он такое читал о спасительных обмороках, о потере сознания от боли? Казалось, все возможные пределы невыносимого уже перейдены, но мозг упорно отказывался отключаться, метался в поисках выхода.

Вдруг он ясно-ясно понял, что выхода не будет. Что, наверно, поэтому он инстинктивно так боялся взглянуть на их лица. А теперь, когда он уже видел их, они не дадут ему уйти живым. Ни за что. Значит, теперь будет только боль, боль, очень много боли, а потом — смерть.

Ему казалось, что мычание его давно перекрыло шум мотора, что оно должно разноситься далеко, как вой сирены. Ни сухожилий, ни кровеносных сосудов, ни костей не должно было уже оставаться между сходящимися стальными челюстями — одни лишь тонюсенькие бело-розовые нервы, сдавленные до толщины бумаги. Но и в таком сплющенном виде они сохраняли свою адскую способность заполнять болью все остальное тело, пронзать захлебывающиеся легкие, выдавливать глаза из орбит.

Ему вдруг страстно захотелось говорить с этими людьми. Нет, не для того, чтобы вымолить спасение, — спасения не было, это он видел ясно. Но говорить, говорить! Чтобы в этом, так стремительно сжавшемся пространстве его жизни, сжавшемся до нескольких минут, может быть, до получаса, было хоть что-то, кроме боли. О, он скажет им все — все, что они захотят узнать. Какое значение могли иметь теперь Маричек с его изобретениями, все секреты Фонда, приезжающая Сильвана, арабская нефть, израильская родня, племянники в солдатской форме. Все это вдруг унеслось бесконечно далеко, в прошлую, в прожитую жизнь. А все, что осталось, — пробежать оставшийся крошечный кусочек, оставленный ему, как необитаемый островок с раскаленным, жгучим песком. И ни одного живого существа.

Только эти трое — самые главные теперь, самые близкие, заполнившие вдруг всю жизнь, сколько бы ее ни осталось.

Итальянец всмотрелся в его выпученные, слезящиеся глаза, что-то, видимо, понял и постучал в спину водителя.

— Герр доктор! Похоже, больной хочет что-то сказать нам.

Только тут спасительные шторки сработали, наконец задернулись, и Цимкер провалился в глубокий обморок.

2

Как проснувшийся человек первым делом кидается мыслями к самому важному, что он оставил перед сном, так Цимкер первым делом кинулся к боли. Боль была все там же, но все же не хлестала с такой силой, текла вязко и густо, через локоть, плечо и шею — не дальше. Он увидел свою прикованную руку, посиневшие, торчащие из ослабленного зажима пальцы, кровь, сочащуюся из-под ногтей, струйками стекающую под наручник, на манжет рубашки, и поспешно отвел глаза.

Машина стояла под кустами, на обочине сельской дороги. Солнце уже зашло, но каменный амбар на другом конце поля был виден отчетливо, каждый гранитный валун в кладке очерчен известковым контуром.

Водитель, сидя вполоборота, листал записную книжку Цимкера, проглядывал бумажник.

— Что-то я не нахожу того, что нам нужно, господин Цимкер. Каракули у вас просто невообразимые. Не поможете ли?

Итальянец развязал тесемки кляпа, выдернул мячик из стиснутых зубов.

— Я не знаю… Что вы хотите… Я очень маленький человек… Вряд ли от меня вам будет толк… Но все, что могу, конечно…

Онемевшие губы не слушались, язык тоже с трудом укладывал звуки в слова.

— Мы никак не можем встретиться с синьором Умберто. Он такой нелюдим. И со странностями. Никогда не дает своего адреса в телефонные справочники. А у нас очень заманчивое предложение для него. Очень, очень заманчивое.

— О, синьор Умберто… Вот кто вам нужен, понимаю… Действительно, он крайне замкнут… трудно доступен… Я и сам никогда не видел синьора Умберто… Даже по телефону не говорил с ним… Знаю только понаслышке… Клянусь! — закричал Цимкер, видя, что водитель берется за рукоятку винта. — Я могу послужить посредником! Могу написать ему… Нет, не домой, конечно, никто не знает, где он живет, а на адрес «Фонда… Знаю номер почтового ящика в Риме… Ему передадут… Так всегда у нас делается…

— Ну вот, как удачно. А говорили «маленький человек». Номер почтового ящика — это уже кое-что. Видишь, Кемаль, с герром Цимкером можно вести дела. Можно и нужно. Что еще вы можете рассказать о Фонде?

— Ну, вы же, наверно, знаете… Финансирование научных исследований… Главным образом таких, которые могут иметь промышленное применение… С тем, чтобы первыми выйти на рынок… Риск, конечно, но Фонд считает, что оправданный… Одна удача может отыграть расходы на десять неудач…

— Да, никто больше не поддерживает науку бескорыстно, никто. Всюду правит чистоган. Капитализм загнивает и смердит все пуще. Но все же непонятно, зачем такая секретность? Зачем все эти трюки, зачем подражать Джеймсу Бонду, мистеру Смайли, Эркюлю Пуаро?