Венец всевластия - Нина Соротокина

— Если ты инок, — решился спросить Паоло, — то почему ходишь в таком платье?

— И ты туда же! С нравоучениями… В шубейке жарко уже, а без кафтана холодно, особенно по утрам. А другой одежды у меня нет, прости, Господи. А кафтан этот немецкий я у одного литвина на торгу купил. Пощупай, какой материал хороший! А купил, считай, за бесценок. Так что я покупкой сей весьма доволен.

— А разве вам позволено такую одежду носить?

— Может, и не позволено. А кто с нас спрашивает-то? В храм я в таком платье не пойду, а по нужде в город и так можно.

— Удивительный ты человек!

— Что ж во мне удивительного? Это ты во Флоренциях живал. Сейчас я тебя спрашивать буду, а ты за едой мне все и расскажешь. Не все, конечно, но хоть кой-чего. Я до знаний очень любопытный.

— А зачем тебе краски? На торгу давеча ты их все перенюхал. Ты в книгах рисунки делаешь, да?

— Случается, хоть я в этом и не мастак. Чтоб новое нарисовать, а тем паче лики, — это у меня негоже выходит. Но зато зовут иногда на митрополичий двор, там древние иконы подновляют. Тогда перо в сторону отставляю, в руки беру кисть.

— Как ты в монастырь-то попал? Родители твои живы?

— А как же! Здравствуют. Это далече отсюда. Отец у меня человек строгих правил, приспосабливал меня к гончарному мастерству. А у меня руки для работы не приспособлены. У меня для работы приспособлена голова. Но родителю до тайных движений души моей дела нет. Я говорю ему — для тебя горшок — истина, а торжище — предмет вожделений, а я птица, я создан для ликования и радости, поскольку перед глазами моими сонм видений и ангелов с дивными крыльями. Бил он меня страшно. Словом, сбежал я в Москву, попал в монастырь Христа ради, тут меня и грамоте обучили. Ты рыбу-то о край стола побей, она тогда мягче и жирок проступает.

Мефодий только пришел на митрополичий двор, дабы сдать переписанную рукопись, и ему тут же и сказали, дескать, искал тебя отрок лет осьмнадцати, из себя пригожий, говорил по-русски, но не совсем чисто. Слова вроде правильно произносил, а мотив речи всё ж другой, иноземный.

— Так то Паоло, — обрадовался Мефодий. — Что он просил передать?

— А ничего не просил. Так только, интересовался…

Мефодию очень хотелось повидать еще раз флорентийца, хоть он его и робел. Последнее было не в обычаях инока, да и моложе его был Паоло, считай, лет на пять, но слава о мастерстве и деловитости итальянцев была в Москве столь велика, что малая часть ее досталась и мальчишке-флорентийцу. Однако Мефодий не представлял, где его можно было найти. Оставалось только положиться на случай, и судьба не замедлила откликнуться на его ожидание.

Паоло сам явился в его келью. Дело было к ночи, Мефодий уже запалил светильник, но даже в этом призрачном свете виден был румянец на щеках гостя — ланиты так и пылали, то ли от быстрого бега, то ли от смущения, и могли по яркости соперничать с цветом его сапог, которые оружейник, вопреки просьбе заказчика, изготовил без всякого «притемнения».

— Как хорошо, что ты на месте, Мефодий!

— А где же нам, смиренным инокам, быть?

— Я сюда третий раз наведываюсь, а монахи говорят, де, Мефодий наш ровно ветер или дух святой, веет где хочет.

— Вот охальники, языки чешут! Мне-то они ничего такого не передавали.

— У меня к тебе дело, инок.

— Понятно, за безделицей бы не пришел. Книг алчешь?

— Не согласишься ли ты переписать для меня некий труд? И главное, чтоб быстро, очень быстро.

— Неважно, чтоб красиво, главное, чтоб открывало, — усмехнулся Мефодий, вспоминая поломанный ключ.

Очевидно, замечание это попало в точку, Паоло вскинул на инока осуждающий взгляд, дернул плечом и принялся разворачивать серую плотную ткань. Внутри суконного плена скрывались два пергамента хорошей телячьей кожи. Юноша положил их перед Мефодием и отошел в сторону, предоставляя переписчику самому ознакомиться с рукописями.

На первом пергаменте был убористо написан текст, на втором листе была нарисована таблица на сорок квадратных клеток. Каждая клетка заключала в себе две буквы. Одна буква была написана красной киноварью, другая черной тушью. Оба пергамента имели общее называние — «Лаодикийское послание».

— Это что же за Лаодикия такая? — сам себя спросил Мефодий и тут же ответил: — Знаю, это город в Азии, в который апостол Павел направил свое письмо. Но на апостольское послание это не похоже. Зачем понадобилось святому Павлу клетки чертить? И как написано-то внятно! Внимай. «Душа самовластна, ограда ей — вера. Вера — наставление, устанавливается пророком. Пророк — старейшина, направляется чудотворением, чудотворение — дар мудрости усиляет». Зачем, любезный Паоло, тебе эта странная рукопись нужна?

— Я думаю, что по этим таблицам гадать можно. Гороскоп — это таблицы, по которым жизнь предсказывают.

— Это не богоугодное дело, — осуждающе заметил Мефодий. — Это переписывать не след.

— Я хорошо заплачу.

— А таблицу эту как мне копировать? У меня и киновари такой нет.

— А ты красные литеры тонко другим цветом прочерти, а потом и раскрасишь. Мне, главное, эти пергаменты у тебя завтра в вечеру нужно забрать.

— Понятное дело, надобно их на место положить, — темно усмехнулся Мефодий. — Как видно, сладили тебе ключ.

На этот раз Паоло не спустил, даже ногой топнул и сказал с напором:

— Оставь свои намеки при себе. Я тогда на рынке не мог понять, что ты про мою ногу толкуешь — маленькую и нежную, а дома вспомнил, где об этом написано. В книге «Тайная Тайных». Так? Инокам к чтению сей текст никак не рекомендуется. Я бы тоже мог поинтересоваться, какому заказчику ты этот список делал.

— Ладно. Я перепишу тебе и текст и таблицу. За бумагу немецкую заплатишь, за чернила и краски, а переписать-то я и бесплатно могу. Но скажу тебе со всей искренностью — боюсь я гороскопы переписывать. А ну как прознают монахи, так и турнут меня из обители. А куда я пойду? Может и похуже что произойти.

— Клянусь, об этих пергаментах не узнает ни одна душа, кроме нас с тобой, — торжественно сказал Паоло. — Во Флоренции составлением гороскопов люди деньги зарабатывают, а ты боишься даже список с них сделать!

— Может, это не гороскоп, а игра какая-нибудь, забава. Я слышал, есть такое времяпрепровождение — над расчерченной доской сидеть и фигурки точеные по клеткам двигать.

— Никакая это не забава. А иначе зачем бы он от меня эти пергаменты прятал?

— Кто — он? — быстро спросил Мефодий, но осекся, под осуждающим взглядом гостя. — Ладно, — сказал он покладисто, — завтра приходи за работой. Но не голым днем, а в сумерки!

Мефодий тут же сел за работу, часа три трудил глаза, а потом разумно решил, что дневное время больше подойдет для работы с киноварью. Утром, хоть никто из братии не интересовался его здоровьем, он сказал, что заболел, и стоя заутреню, кашлял в полный голос, даже горло засаднило. На митрополичий двор тоже не пошел, хоть там его и ждали, решил на все отговариваться грудной болезнью. И как только приступил к расчерчиванию клеток, так и пронзила его мысль — никакой это не гороскоп. Про гороскопы он слышал, там цифры должны быть и астрономические графики. А эти таблицы сработаны не иначе как для тайнописи. И шифр дан, чтобы получатель зашифрованных строк мог эту тайнопись прочитать. В пояснении было написано: «Если кто хочет узнать имя человека, доставившего “Лаодикийское послание” то пусть сосчитает: дважды четыре с одним, и дважды два с одним, семьдесят раз по десяти и десять раз по десяти, царь, дважды два…» и так далее, а заканчивалась строка словами: «В этом имени семь букв, царь, три плоти и три души».