Венец всевластия - Нина Соротокина

Поистине в нашей жизни бывают роковые встречи, то есть самим роком предусмотренные. И ведь не отступишься от них, не уйдешь вбок, хотя в основе события лежит сущая безделица — вначале квас, а потом сапоги.

В те далекие времена град Москва состоял из укрепленного Кремля, который с таким усердием перекраивал Фьораванти, и Посада. Еще было Занеглинье, Заяузье, то есть слободы, где жил ремесленный люд. Кремль в плане представлял собой треугольник и окружался с одной стороны Москва-рекой, с другой — речкой Неглинкой с заболоченными берегами, а с востока, со стороны Фроловских (со временем Спасских) ворот, — рукотворным, наполненным водой рвом.

Вся Москва тогда, кроме нескольких храмов, была деревянной. Для строительства храмов иногда использовали кирпич, а чаще белый камень из Мячиковских каменоломен, которые находились при впадении реки Пахры в Москва-реку.

Герои наши опять вернулись к иконному ряду и пошли по Сретенке. Пусть не удивляет вас это название. В XV веке улица, которая называлась Никольской, находилась внутри Кремля. Она шла, петляя, от Ивановской площади, мимо Чудова монастыря, пересекала Чудовский переулок — Крестец, потом ныряла в арку Никольских ворот и становилась Сретенкой. Со временем стены Китая и Белого города разрубили ее на три части, из которых одна стала называться Никольской, другая Лубянкой, а третья собственно Сретенкой.

За иконным рядом стояла о левую руку церковь Николы Старого, что у Большого креста, по правую руку за ветошным рядом прятались в листве вязов купола Благовещенского монастыря, основанного самим великим князем Данилой Александровичем. Все эти места были населены плотно, кругом высились заборы, лавки, дома обывателей. Потом строения вдруг расступились, высвободив место для лужайки, и не одной, нескольких. Лужайки были оторочены зарослями пижмы, бодяка и прочего бурьяна, в центре осталась кой-где низкорослая травка, но больше было голой, пустой, выбитой многочисленными пятками земли. Рядом примостилась малая церквушка Троицкая, «что в полях». На этих лужайках по обычаю происходили судебные поединки.

По дороге Мефодий трещал без умолку. Иноземец оказался прост, не заносчив, даже просьбы к нему, Мефодию, имеет, так что можно распустить хвост и выказывать себя человеком бывалым. Они говорили о зиме и лете, о снегах и жаре, о книгах, о веселой и затейливой московской жизни, о ее порядках и строениях.

— Что-то мы идем-идем, а конца не видно, — перебил говорливого собеседника Паоло.

— Скоро уж. Вот оно — Кучково поле. Что про него знаешь? А ведь тут интересно-то как! Вот говорят — Кремль, сердце Москвы… центр, стало быть. А сердце Москвы как раз в Кучкове, потому как по преданию здесь жил прежний владетель Москвы боярин Кучка с сыновьями и дочерью красавицей Улитой.

— У тебя что не девица, то красавица! — рассмеялся Паоло. — Охочь ты до женского полу.

— А ты, как посмотрю, тоже к этой теме не без интереса. Читать-то хочешь не про самого Александра Македонского, а про его дочь.

— Так я Александрию уже три раза прочитал.

— Все мы дочками больше, чем отцами, интересуемся. Для ликования человеков Господь создал юных дев. И правильно.

— А первородный грех?

— Все мы греховны, — рассудительно сказал Мефодий. — Человек без грехов не проживет. Но уж лучше на ниве любострастия грехи, ровно блох, собирать, чем в ином паскудном месте.

— Если Кучково поле, то почему Сретенка? Откуда это название?

— А в честь того, что здесь икона Русь от Тамерлана спасла.

Смешной он — флорентиец Паоло, такой образованный благочестивый отрок, прибыл к нам, считай, что из земного рая, а не знает, кто такие Батый и Тамерлан. Не знаешь, так слушай.

В 1395 году пошла на Русь, как триста лет назад, большая азиатская рать. И имя ей было — Тамерлан. Великий князь Василий Дмитриевич, сын славного князя Донского, вышел с воинством навстречу врагу, а Москва замерла в ужасе и плаче. Но надоумила матушка великого князя и митрополит Киприан принести в Москву из Владимира вечную заступницу Руси — чудотворную икону Пресвятой Владимирской Богородицы. Привезли. И вся великокняжеская семья вместе с митрополитом и многими обывателями вышли сюда на Кучково поле ту икону встречать. А дальше — чудо! В тот самый миг, как прибыла чудотворная икона в Москву, злой вор Тамерлан приказал снимать шатры. Две недели стоял, размышляя, идти на Москву или нет. И тут разом и поворотил свое воинство на юг.

Возвратясь в Москву, великий князь Василий Дмитриевич поставил на Кучковом поле каменную церковь в честь Владимирской Богоматери, а при ней монастырь, который стал называться Сретенским. Ну вот мы и пришли.

Они обошли кипу старых вязов, и перед глазами Паоло предстали бревенчатые стены монастыря. Мефодий толкнул незапертую калитку в воротах.

— Так ты в монастыре живешь? — удивился Паоло.

— Именно.

— А кто же ты?

— Смиренные иноки мы… — Мефодий скорчил непотребную рожу и захохотал.

— Ну и ну…

На монастырском подворье было тихо и пусто. Над зеленой травой и лютиками порхали бабочки, в тени благородного дуба паслись стреноженные кони, одинокий инок с монашеском платье возился у колодца, доставая упавшую в него бадью. Он оглянулся на Мефодия, перекрестился.

— Опять отрок опоздал к трапезе. Уже будет тебе на орехи.

— А я орехов с собой принес, — огрызнулся Мефодий, увлекая Паоло к ладно срубленной монастырской общежитской храмине, кельи в ней, что соты. — А то на нашей трапезе объешься чрез меры. Червяка заморить мы и сами сумеем.

В просторных сенях было темно, Мефодий уверенно прошел вдоль стены, толкнул низкую дверь.

— Вот и моя келья. Пониже наклонись, чтоб войти. Да сотвори молитву Богородице. Располагайся, флорентиец Паоло.

— Я не флорентиец. Я русский.

Голая лавка у стены, у окна стол, на нем письменные принадлежности и закрытые платком книги.

— Славная у тебя келейка. И главное, что отдельная.

— Это она только летом отдельная. Зимой-то мы все вместе в трапезной живем. Общежитие наше в четырнадцать человек. Но каждому печку не натопишь. А зимой здесь такая холодрыга! Оконца чуть не с верхом снегом засыпает, а мы и не препятствуем. Зимой человек внутренним светом должен согреваться, а не внешним.

— А как же ты книги в трапезной переписываешь?

— Столик ставлю подле печки. Братия не обижается. При фитильке на конопляном маслице славно пишется. Глаза, правда, устают. А бывает, и тоска нападет. Задумаешься о жизни, начнешь по трапезной бродить, а глаз только стену бревенчатую осязает, мир от взора скрыт.

Мефодий встряхнулся, передернулся, словно почувствовал зимний холод, засмеялся и грохнул на столешницу узел. На пол посыпались головки чеснока и орехи, каравай хлеба он поймал на лету. Еще в узле были рыба вяленая, обсыпанные маком баранки и оловянная фляга с брагой.