Рандеву с йети - Никита Велиханов

Павлик пил потому, что понял, что ни как художник, ни как личность он не состоялся. Отца он искренне презирал — и как художника, и как личность. И твердо знал, чего в жизни и в живописи делать не следует. Но вот насчет того, что делать следует, уверенности у него не было никакой. Он честно пробовал. Он рассказывал Ирине о том, что он пытался делать в жизни. Она слушала и ничего не запоминала. Он показывал ей немногочисленные уцелевшие после тотальных актов самокритики полотна разных периодов и объяснял, почему тот или иной его творческий период окончился полным крахом и почему вот это конкретное полотно ничем не лучше отцовской мазни. Хотя идея была неплохая. В начале. Но потом и она тоже оказалась — полная жопа. И отец тоже был — жопа. Но за отцовские картины, в отличие от собственных Павликовых, любого периода, платили хорошие деньги. Деньги тоже были не критерий, но в итоге Павлик и себя презирал не меньше, чем отца, и любил об этом поговорить. Была у него такая специфическая стадия опьянения — садомазохистская. С одновременным бичеванием всего вокруг, с чем приходится сосуществовать, и самого себя, как самой главной неприятности, с которой приходится сосуществовать. Зато ни в трезвом виде, ни в пьяном он не задавал Ирине вопросов. Скорее всего, просто потому, что его по большому счету ничто, кроме запутанных коллизий истории становления и падения собственной творческой личности, и не интересовало. И он этого не скрывал. Но Ирину такое положение дел вполне устраивало. Он ее кормил, он ее поил и не задавал ей вопросов.

Сны ей снились теперь постоянно, но были они такими тусклыми и безжизненными, что почти ничем не отличались от действительности. В снах были пересохшие реки со склизкими глинистыми берегами и лужицами грязной, дурно пахнущей (даже проснувшись, она подолгу не могла отделаться от этого запаха) водой. Она разучилась ходить и ползала по этим лужам, пытаясь выбраться из бесконечного извилистого русла, но руки скользили по глине, и она всякий раз тяжело оседала обратно, свозя с собой целый пласт жирной грязи с какими-то мерзкими копошащимися в ней насекомыми. И только однажды она увидела себя на зеленом утреннем лугу, между прядками тумана, со спины, в длинном ярко-желтом платье, и за руку ее держался маленький светловолосый мальчик, который все время её о чем-то спрашивал, а она отвечала, только не было слышно, и мальчик смеялся, и она смеялась тоже, то есть смеялась та, в желтом платье, и уходила, уходила все дальше и дальше, и уводила за собой ребенка. Ирина проснулась в слезах и постаралась заснуть еще раз, чтобы приснилась глина.

К Павлику ходили гости, они засиживались допоздна за разговорами, которых Ирина все равно не слышала, потому что старалась набрать свою норму в первые полчаса. Максимум — в сорок минут. Гости ее за это не любили, считали законченной алкоголичкой и не понимали, что такой талантливый человек как Павлик нашел в этой молчаливой, тупой и вечно пьяной телке. Павлик сам этого не знал, а потому отмалчивался. Ирина этих разговоров чаще всего не слышала — просто потому, что начинались они уже тогда, когда она бывала в отключке. А если даже и слышала, то никак на них не реагировала. Ей было все равно. Она просыпалась, догоняла еще полстакана, брала пару затяжек травки и отваливалась обратно в небытие. Иногда Павлик угощал ею приятелей. Она ничего не чувствовала и воспринимала это как вполне законную плату за постой, за еду и водку.

Потом она попробовала настоящий гашиш — принес один из Павликовых приятелей. Гашиш ей понравился даже больше чем водка, самим качеством получаемого опьянения. От него не было быстрых алкогольных перепадов от состояния к состоянию и от настроения к настроению. Это была медленная тяга, с подвешенностью между сейчас и нигде, и даже отходняки по тем цветам, в которые они окрашивали окружающую полуреальность, вполне подходили Ирине. Она пробовала и кокаин и даже, один раз, дозу героина. Но слишком яркие картинки ей не были нужны. Ей нужно было просто отключиться, и чем монотонней выходила отключка, тем лучше. Иногда она удивлялась, почему до сих пор не забеременела — предохраняться она не предохранялась, а мужчинам, которых она время от времени почти с удивлением обнаруживала то рядом с собой, а то и в себе, такое бы и в голову не пришло. Потом она пришла к выводу, что первый в жизни аборт был последним в ее жизни абортом. Что-то там у нее внутри сломалось. И детей у нее просто физически больше быть не может. Она слишком хотела того, первого ребенка. И это был ее последний шанс. Она сперва хотела было поплакать, а потом решила, что так оно даже лучше. Меньше проблем, а ей, судя по всему, осталось не так уж и долго. Рано или поздно Павлик выставит ее за дверь. Идти на вокзал, зарабатывать на дозу пластилина?.. Она не пойдет. Незачем. Самоубийц она с детства не любила и не одобряла — и еще было стыдно перед мамой и папой. Только поэтому она до сих пор и не наложила на себя рук. Но все к тому шло.

А однажды среди бела дня, когда Павлик пошел продавать очередную картину, а Ирина была в отключке, в квартиру пришли воры. Они взломали дверь и вынесли все, что еще оставалось у Павлика в чулане. Ирина очнулась, лежала на тахте и смотрела из-под ресниц, как они ходят, как пьют на кухне водку, как увязывают шпагатом картины. Глаз она не открывала не потому, что боялась, а потому, что веки весили по два пуда каждое. Она узнала среди воров двоих Павликовых приятелей. Наверное, поэтому ее и не тронули — знали, как она отключается, подошли, понюхали и решили не связываться.

Павлик пришел ближе к вечеру. Он не кричал, он не стал бить Ирину и допытываться, как так получилось. Он просто сидел и смотрел на нее, сидел и смотрел. Она поняла. Она собралась с силами, встала, кое-как оделась, нацепила курточку и вышла за дверь. За дверью был подъезд, а за подъездной дверью — летний вечер и шум большого города. Направо было светло, там ходили люди и ездили машины. Налево стояла непроглядная тьма, и только на фоне еще не совсем потемневшего неба вырисовывались силуэты двух башенных кранов. Ирина немного постояла на крылечке, а потом, пошатываясь, пошла налево.

* * *

1 июля 1999 года. Саратов. 05.35.

В дорогу тронулись рано утром. Солнце вставало из-за Волги, и когда «уазик» въехал на мост, у Ирины захватило дух — долгих лет, проведенных в Москве и во всяких прочих местах, как будто не бывало. Она опять была восторженная, уставшая от школы и от прочих разных «надо» девочка, которая в какие-то веки раз вырвалась на Волгу. С моста видно было километров на двадцать в обе стороны. Справа, за зелеными дебрями Тянь-Дзиня и Сазанки, Волга делала широкий разворот и ныряла под железнодорожный мост. Налево уходили два широких русла, не считая иных, более мелких, а посередине раскинулся Зеленый остров — который только назывался островом, а на самом деле представлял собой целый конгломерат пересеченных протоками больших и малых островов. Первый форпост начинающегося чуть севернее и восточнее, за Шумейкой, главного лабиринта. Куда они, собственно, и держали путь. Где, если и не будет никаких йети, можно будет и впрямь неплохо оттянуться. Всякая большая работа, как говаривал Лесник, начинается с большого перекура. Вот и эту, первую настоящую работу можно будет начать с двухнедельного отпуска. Причем не за свой счет. Причем на подъеме лета — вода, конечно, еще не та, что в июне, но и не августовский зеленый кисель. К тому же в протоках и во внутренних озерах она имеет обыкновение нагреваться куда быстрее, чем на коренной. Да и общество вполне подходящее.