Сердце в опилках - Владимир Кулаков

В назначенный день группа артистов выехала на подшефное предприятие в рамках программы «Союз искусства и труда». Вместо Смыкова директор заведомо пригласил театральную клоунскую группу «Арлекины XX века», на спектакле которых он накануне побывал. Те принимали участие в творческом конкурсе, где директор цирка был председателем жюри. Там ему и пришла на ум эта «гениальная идея»…

Мода на клоунские театры появилась стремительно. Они стали создаваться по стране всюду и массово.

«Арлекины XX века» были из их числа. Четверо молодых ребят густо мазали гримом лица, как это делали когда-то на Западе, работали длинные репризы, где события развивались чисто по-театральному — неторопливо и самодостаточно. На сцене они имели шумный успех, в городе их начинали потихоньку узнавать.

На шефском представлении работать пришлось на импровизированной сцене. Рабочие рукоплескали цирковым артистам. «Арлекинам» же устороили настоящую овацию — подмостки для тех были родной стихией. Директор был вне себя от радости.

— Видите какой успех? — сиял директор. — Не то, что ваш Смыков, который плюнул на всех вас! Вот они его и заменят на манеже с завтрашнего дня.

Александр Анатольевич, который и здесь вёл программу, попытался было возразить, мол, сцена — это не манеж, там другие законы, темпо-ритм и прочее. На манеже они «провалятся». Директор зло посмотрел снизу вверх на «А.А.» и резко оборвал:

— Не учите меня! Я не первый год живу на свете! Как я сказал — так и будет! Анархию тут развели, разболтались все…

На утро был вывешен приказ о снятии Смыкова с программы, вынесении ему строгого выговора: «за срыв выездного представления, политическую безграмотность, неуважение к труженикам подшефного предприятия, невыполнение планов и рекомендаций нашей партии», и так далее и тому подобное — пунктов на десять.

На следующий день место Смыкова в программе заняли «Арлекины». Они были не в курсе ситуации и с готовностью согласились — им было любопытно поработать на цирковом манеже.

Артисты программы перешёптывались по углам. Котова материлась без всякого юмора. Все всё прекрасно понимали, но, увы, сделать ничего не могли.

Довольный директор потирал руки и напевал: «Гоп со Смыковым — это буду я!..» — чуть переиначив известную блатную песенку «Гоп со смыком». А ещё он где только мог вещал свою придуманную хохму:

— Он потерял на манеже «одиннадцатый» палец, я ему нашёл свой — «двадцать первый»!.. — Эдуард Андреевич при этом заразительно смеялся, — придумка ему казалась верхом остроумия. — Пусть сначала похудеет! А то его уже не отличить от его же свиней!..

…Директор вяло пожал руку визитёру и начал сам:

— О Смыкове и слушать не буду! Саботажник! Сорвал мне шефское, чуть не опозорил перед передовиками! Гнать таких надо из искусства — серость несознательная!

— Ну, ты уж, Эдуард Андреевич, и скажешь тоже! — Кинорежиссёр удобно сел в предложенное кресло и расстегнул кожаный плащ. — Ты же знал, что он на съёмках с утра до вечера. Мы его отпускаем только на представления. У него двадцать киносъёмочных дней! Потом, возможно, — пролонгация. Не у каждой звезды такое везение! А впереди ещё озвучание. Работы — невпроворот. Мы его специально в этот город подтянули, а ты войну затеваешь. Чего тебе неймётся?

— Во-первых, я не помню, чтобы мы с вами пили на брудершафт, поэтому давайте на «вы». Во-вторых, я в ваше хозяйство не лезу, не лезьте и вы в моё! Тоже мне, — мастера «хлопушки» и «мотора»!.. — директор принял за столом угрожающий вид, как нахохлившийся ёжик, или, скорее, — колобок.

Секретарша внесла кофе. Дымящуюся чашку она поставила перед посетителем на гостевой столик.

— На брудершафт не пили, это точно. — кинорежиссёр напряжённо, но миролюбиво улыбался. — Что ж, давайте, (он нажал на окончание в этом слове), выпьём хотя бы кофейку и поговорим спокойно.

— А я и так не нервничаю! Кофе не пью, берегу здоровье!.. Я понимаю, — если немного перефразировать великого Ленина, то: «Для вас из всех искусств важнейшим является — кино.» А для меня — моё место работы!

— Простите, но это высказывание, по факту, вряд ли может принадлежать «великому Ленину», скорее не менее великому Луначарскому. — спокойно возразил гость тоном искусствоведа. В 1923 году, когда появилась эта цитата, Ленин уже, практически, ничего не мог сказать, он был парализован. Ну, разве что сидел в колясочке и об этом думал…

— Что такое? — напрягся директор, привычно почувствовав в иронии свободомыслие и крамолу. Он ещё совсем недавно заведовал в ЦК отделом пропаганды в одной из союзных республик. Там за это время здорово поднаторел в поисках «политических подоплёк» и «лохматых ведьм». По слухам, на культуру его «бросили» за какую-то провинность. Но партийная хватка осталась…

— Об этом говорят факты и исторические документы, милейший Эдуард Андреевич! — гость с аппетитом отхлебнул глоток. — Мм-м! Какой чудесный кофе! Я такого не пил! — кинорежиссёр ещё раз с видимым удовольствием отхлебнул дымящийся напиток. — Кстати, Ленин или Луначарский — неважно, они не забыли и о вас в этом высказывании.

— Обо мне? — директор, хмыкнув, недоверчиво надломил бровь.

— Представьте себе! К вашему сведению, полностью эта фраза звучит так: «До тех пор, пока народ будет полуграмотным, из всех искусств для нас важнейшими являются — кино и цирк». Это немного позже о цирке «забыли». Видите, а я помню. Так что давайте дружить!

— Ну и чего вы от меня хотите, коллега по «пролетарскому искусству»? — директор скривил лицо.

— Смыкова верните на манеж и забудем эту историю… — миролюбиво улыбнулся кинорежиссёр и протянул руку директору цирка.

— Щ-щас, всё брошу и верну! — взвился хозяин кабинета. Протянутая рука режиссёра одиноко повисла в воздухе. — Я говорю один раз: никаких Смыковых в моём цирке не будет! Закончили на этом!..

Рука кинорежиссёра медленно опустилась. Он встал, неторопливо поднёс чашку к губам.

— У тебя уже свой цирк, хм, не знал, что твоя фамилия — Чинизелли! — Он отхлебнул кофе и поставил недопитую чашку на стол директору.

— Если честно, кофе у тебя — говно! Сахара для людей не жалей!.. — Последней фразой кинорежиссёр постарался сказать больше, чем сказал. Пока директор сопел, придумывая, что ответить посетителю, уже в дверях добавил:

— Не раздувайся так — однажды лопнешь! — и подчёркнуто хлопнул дверью, снова сказав больше, чем сказал…

…Александр Анатольевич, как всегда, вёл представление, объявляя артистов, ассистируя клоунам, и, если надо, помогая в цирковых номерах…

Часто этот инспектор манежа, в отличии от других, делал короткие словесные вступления перед теми или иными номерами, иногда комментировал трюки по ходу представления, что нарушало устоявшиеся цирковые традиции. В этом было что-то от эстрадного конферанса. Делал это «А.А.» деликатно, не нарушая драматургии номеров, привнося что-то домашнее, доверительное, доселе неведомое ни артистам, ни зрителям. Многим это нравилось, некоторым не очень. Всё новое всегда трудно пробивало себе дорогу. И тем не менее…