Библейские мотивы: Сюжеты Писания в классической музыке - Ляля Кандаурова

в действительности не мог принадлежать не только одному географическому пространству, но и одному времени. Языческие кличи древних славян, галантные придворные танцы французского барокко, православное пение, джаз, пышная богослужебная музыка в духе итальянского XVII в. — всё это находит место в его музыке не только из-за эрудиции автора, его любопытства и умения быстро менять оптику. Напротив — всю жизнь Стравинский искал то единственное, кристальное стекло, сквозь которое без каких-либо искажений, связанных с темпераментом автора, его воспитанием, вкусами, эпохой, можно было бы обозреть объективные основы мироустройства; перспектива, открывающаяся лишь с головокружительной высоты. В эпоху Нового времени подобным углом зрения могли, возможно, располагать именно авторы, работавшие для церкви. Стравинскому импонировали и вневременная природа образов духовной музыки, и выраженная практическая сторона такого сочинительства: «Я люблю писать музыку больше, чем саму музыку. Я был рождён не вовремя. По темпераменту и склонностям мне надлежало, как и Баху, хотя и иного масштаба, жить в безвестности и регулярно творить для установленной службы и Бога»[111]. Однако в полной мере такой объективностью обладали, пожалуй, лишь анонимные создатели архаических мистерий: шумерские, вавилонские, египетские, ассирийские культы смотрели на своё искусство как на средство установления порядка в физическом мире. Возможно, последней великой культурой, разделявшей это видение, была византийская — и магическая церемониальность музыки Стравинского, её явственно восточный привкус, её блеск, который слепит, но не греет слушателя, иногда кажутся именно византийскими. Американский композитор Роберт Палмер писал об этом: «У сочинений Стравинского много общего с лучшим в искусстве Византии. Это — чеканность, объективность и некая выключенность времени в его музыке, но ещё многокрасочность, великолепие без тени чувствительности или слащавости»[100].

Далее Палмер сопоставляет звуковой мир Стравинского и особый дух собора Сан-Марко, этого колосса византийской архитектуры с его застывшим волнением сводов и мозаиками тёмного золота. Стравинский очень любил этот собор. В 1956 г., 74-летним, он дирижировал там своё «Священное песнопение во имя св. Марка», а через 15 лет, в соответствии со своей волей, был похоронен в русской части венецианского острова-кладбища Сан-Микеле. Смешение наречий не закончилось для Стравинского и после смерти. Его отпели дважды, на разных языках; сначала — в православной церкви в Нью-Йорке, на церковнославянском. Затем в Венеции состоялось ещё одно отпевание: православный архимандрит служил панихиду на греческом, причём на этот раз — в католической церкви Санти-Джованни-э-Паоло.

ГЛАВА 7 ДАР НАПРАСНЫЙ, ДАР СЛУЧАЙ­НЫЙ216

Иоганнес Брамс

1833-1897

мотет «На что дан страдальцу свет?»

(«Warum ist das Licht gegeben dem Mühseligen?») ор. 74 №1 для смешанного хора

YouTube

Яндекс.Музыка

Мы никогда не узнаем, когда и кем была написана Книга Иова — один из чрезвычайно ярких и загадочных текстов Ветхого Завета; загадкой останется и время жизни её главного героя. Поднимая один из «проклятых» христианских вопросов — тему жестокости Бога и страдания праведного, — в этическом смысле Книга Иова, кажется, напрямую связана с Новым Заветом, где развитие этой темы достигает кульминации. В то же время Иов и его история как бы существуют на острове во времени и пространстве. В книге нет привязок к географическим локациям, героям и событиям217 из других текстов Писания, многие элементы рассказа имеют символический, условно-притчевый характер, а язык, которым она написана, необыкновенно богат и своеобразен[112]. Существует мнение, что некоторые детали текста позволяют считать Иова современником или даже предшественником ветхозаветных патриархов, т.е. Авраама и его семьи218.

Вот история Иова: праведник, состоятельный хозяин и счастливый семьянин, отец десятерых детей, щедрый, честный и добродетельный человек, он жил некогда в полусказочной земле Уц. Самый великий «из всех сынов Востока»[114] (кто именно имеется в виду — сказать затруднительно), Иов был «непорочен и честен, боялся Бога и сторонился всякого зла»[115]. Уязвлённый идеальностью этого образа, сатана предложил Богу поставить над Иовом нечто вроде опыта: что, если праведность его связана лишь с тем, что он благодарен за свою счастливую жизнь либо старается быть «хорошим», боясь потерять всё, что имеет? Будет ли он любить Бога как раньше, утратив богатство, семью и здоровье? Всевышний дал сатане разрешение испытать Иова. Вначале тот лишился своего имущества, затем погибли его дети; наконец дьявол поразил его тело гнойными язвами, но даже в момент абсолютного отчаяния Иов не возвёл на Бога хулы. Затем к нему пришли трое друзей: Элифаз, Билдад и Цофар. Видя катастрофу, постигшую Иова, в течение недели они молча сидели рядом с ним — оплакивая Иова, словно мёртвого, или растерявшись при виде горя, выходящего за пределы их понимания. Наконец Иов начал говорить: он разразился пространной речью, проклиная момент своего зачатия и день своего рождения и спрашивая, зачем ему жизнь, если она невыносима: «На что дан страдальцу свет, и жизнь — тем, кому она в тягость? Смерти они ждут и не дождутся, ищут её, словно сокровищ; на краю могилы они ликуют, радуются и веселятся. Тёмен путь такого человека, всюду ставит Бог ему преграды»[116]. Друзья попытались утешить Иова. Они заверяли его, что Бог не мог поступить несправедливо и происшедшее с ним — наказание за какой-то содеянный грех, и даже старались помочь вспомнить его, чтобы Иов мог покаяться. Он же, убеждённый в своей невиновности, продолжал спорить с ними, желая небывалой для человека вещи: судиться с Богом и призвать его к ответу («…пусть Всесильный ответит! Пусть мой обвинитель напишет свиток»)[117]. В какой-то момент в этом споре появился ещё один говорящий по имени Элигу — молодой юноша, в отличие от Иова и его собеседников. Он выступил с пылкой речью, говоря о грандиозности Бога, которому попросту безразличны прегрешения людей: он действует сообразно своей непостижимой логике.

Наконец из бури, поднявшейся ещё в последних отзвуках речи Элигу, к Иову обращается сам Бог. Его монолог — несколько глав, фантастических по красоте и литературной силе. Вместо того чтобы просто сослаться на поставленный дьяволом эксперимент или дать праведнику хотя бы подобие прямого ответа, Всевышний, напротив, обрушивает на Иова поток риторических вопросов: знает ли тот, как работают светила и стихии? Какие закономерности стоят за явлениями природы, жизнью растений и поведением зверей? Представляет ли,