Фронтмен - Владимир Ераносян

— Твоей шавке далеко до моего спарринг-партнера. А про твои деньги мне ничего не известно. Валико все же взял в руку пульт от телевизора и нажал на кнопку.

На экране появились радостные до неестественной эйфории наигранного восторга виджеи МТВ. Они шныряли взад-вперед по облинявшей красной дорожке и брали интервью у отечественных звезд эстрады, тех, что почтили своим присутствием церемонию по случаю вручения Серебряной колоши за сомнительные достижения в области шоу-бизнеса. Валико уставился в экран и увеличил громкость.

Он в буквальном смысле ошалел, когда на экране появилась та, о которой он все время думал. Алика давала интервью ведущим. Смысл ее отрывочных реплик был неясен, она говорила что-то о своей последней роли в продолжении популярного сериала. Но Валико вслушивался не в смысл, а в голос красавицы, который был для него краше соловьиной трели. Дослушать ему не дали. Гараев собственноручно прервал трансляцию, разбив экран своим костылем.

Валико уже хотел запустить в вероломного обидчика свой сотовый. И он обязательно бы реализовал свою нехитрую месть, если бы у мобильника не сработал виброзвонок, и Валико на автомате не ответил бы на входящий вызов.

— Привет, брателло, это я — я на Кубе! Как ты?

Используя штамп, реакцию Валико на мой звонок из-за океана можно было легко охарактеризовать следующим образом — он молчал, словно воды в рот набрал. Но я склонен к нестандартным сравнениям и жестким аллегориям. Фрустрация Валико превратила исполина в истукана.

Он не знал, как быть, что делать — враги стояли над душой и могли обо всем догадаться. «Бывший «черный берет» тужился изо всех сил. Надо было быстрее сообразить, как предупредить меня об опасности. Он пытался дать волю импровизации, но понял, что импровизация поддается только Воле. Он так ничего и не придумал. Ну а Гараев, вычислив в два счета причину замешательства раненого великана, быстро смекнул, что явился как раз на «званый ужин», куда его не пригласили, но собирались потчевать гостей приготовленным для него «пирогом».

Гараев улыбнулся уголком рта, не скрывая своего пренебрежения и подчеркивая полное свое превосходство. Он не собирался вмешиваться в разговор, уверенный на все «сто», что в ближайшие сорок минут получит полную стенограмму беседы. Его разрешительный жест ладонью взбесил Валико даже больше, чем состоявшийся мгновеньем раньше неистовый запрет смотреть телевизор. Хотя и за разбитый незваным гостем экран он не собирался никого прощать.

— Чего молчишь, брателло? У тебя все в порядке? Как ты из аэропорта свинтил?..

— Это… — наконец отозвался Валико, решив вдруг, что его осенило… — Я тут не один, но ты насчет этого не беспокойся. Трать наши денежки за двоих! Я нутром чуял, что не светит мне пересесть с моей развалюхи на «бентли». Крестьянин я и по происхождению, и по духу. Ну и хрен с ней, с этой «бентли»! Моя лошадка фору даст всем этим навороченным тачилам! А любовь — она любовь, даже если она безответная…

Гараеву текст не понравился. В нем чувствовался необъяснимый вызов и какое-то кинематографическое сумасбродство, которым режиссеры наделяют своих храбрецов. Он не признавал ни бесшабашное геройство, ни самоотверженную жертвенность, выискивая и в этих качествах эгоистическое начало. А уж жертвенность ради друга он считал фальшивой и неестественной. А по сему подал знак рыжему, чтобы он отобрал у Валико телефон. Рыжий не преминул исполнить приказ, подойдя к морпеху вплотную, чем подписал себе смертный приговор. Не надо быть беспечным в отношениях с ветеранами элитных подразделений.

Валико великолепно помнил, что извлеченная из его живота пуля лежит в треснувшей еще во времена Горби стеклянной вазе. Как только рыжий прихвостень олигарха склонился над ним, чтобы вырвать телефонный аппарат, «черный берет» одним движением разбил вазу и чиркнул по горлу гоблина ее остроконечным осколком. Рыжий завизжал от ужаса, но фонтан из крови, хлынувший наружу, неумолимо уносил его в ад.

Пистолет, что гоблин держал в нагрудной кобуре, чуть ли не чудом, которым зеваки любят называть виртуозную работу профессионалов, переместился в ладонь Валико. Оружие было снято с предохранителя. Оставалось пристрелить инвалида в коляске, того самого, который словно досужий знайка рассуждал давиче о дурости пули. Пуля — дура лишь в стволах дураков!

…В Валико выпустили около шестнадцати пуль. В него стреляли все до единого телохранители Гараева. Раны моего друга, как потом констатировали медики и судмедэксперты, были несовместимы с жизнью. Смерть наступила мгновенно.

Тяжелее всего было осознавать, что Валико погиб из-за меня. Ведь именно я вовлек его в эту поганую историю.

Я не видел его гибели, но я слышал. Все, кроме последнего вздоха жертвы. Грохот, крики, беспорядочная стрельба кровавой разборки проглотили его прерывистое от нестерпимой боли незажившей раны, разгоряченное отчаянной схваткой дыхание. Его заменило учащенное, охваченное паническим страхом дыхание Вадима Гараева. Последним вздохом это жадное, судорожное глотание воздуха можно было назвать с очень большой натяжкой. Он убил моего Валико, и теперь угрожал мне, воспользовавшись телефоном расстрелянного:

— Тебя ждет участь твоего больного на голову дружка! Я тебя из-под земли достану и потом опять в нее закопаю! Заживо! Сперва сожрешь землицы и запьешь ее грунтовой водой! Но сначала я вытрясу из тебя все свои деньги!!!

Короткие гудки были моим ответом. Лучшей местью этому гаду будет то, что он никогда не получит назад свои денежки. Валико не раскололся бы никогда. Даже если б его подвергли пыткам средневековые инквизиторы. У него был стержень. Он жил и умер согласно кодексу чести, известному приверженцам боевого братства. Основным постулатом этой негласной законодательной платформы являлись две вещи: правило первое — ты можешь остаться один, но ты должен остаться мужчиной, и производное от первого правила, правило второе — ты ни при каких обстоятельствах не сдаешь друзей и должен хранить общую тайну. Он унес тайну местонахождения миллионов Гараева с собой в могилу. Так тому и быть…

Пятнадцать минут. Ровно столько времени занял мой путь на арендованном «пежо» с гаванской набережной Малекон до пригорода Гуанабо. По дороге я наслаждался полным отсутствием пробок и корректностью местных водителей, которые соблюдали правила дорожного движения с особой педантичностью то ли вследствие суровых наказаний за нарушения, то ли в силу законопослушной ментальности кубинцев, привитой почти полувековым правлением братьев Кастро.

Туристические кары с красными номерами бессовестно обгоняли американские олдмобили местных, которые в ответ лишь пыхтели черными выхлопами дешевого горючего. Я приближался к своему бунгало. Хотя, с гораздо большим удовольствием я бы назвал мое латиноамериканское пристанище ранчо. А еще лучше позволить себе в подражание Хемингуэю окрестить свое скромное жилище виллой.

Конечно, моей вилле до особняка Дюпона в Варадеро было далеко. Однако, в доме тоже имелась завидная терраса с видом на океан. А на террасе качался гамак. К тому же, пристанище моих иллюзий, приобретенное в полном соответствии с кубинскими законами, никто не собирался экспроприировать. По документам здание итак мне не принадлежало. На Кубе всегда хорошая погода. А хорошая погода — великолепная социальная гарантия для потенциальных бомжей.