Время зверинца - Говард Джейкобсон

— Чтиво для девиц, страдающих мигренями, — таким определением забраковал эти романы Арчи Клейбург, ознакомившись с учебной программой мистера Уэйна.

В ходе занятий Арчи использовал массивные песочные часы, переворачивая их всякий раз, когда начинал рассказывать о писателях и цитировать их произведения. На тот случай, если до истечения песка в колбе никто из учеников не рассмеется, не ужаснется, не скорчится от отвращения, не попросится выйти — короче, если его речь не возымеет ожидаемого эффекта, — он был готов признать свое педагогическое поражение. Его любимым словечком было «нутро». «Воспринимайте книгу не только мозгами, — говорил он нам. — Почувствуйте ее нутром, пропустите ее через свои кишки». И если мы не успевали рассмеяться еще до этих слов, смех непременно раздавался после них.

Понимая, что на уроках он может лишь очень поверхностно познакомить нас с этими шедеврами, вызывающими рвотный эффект у неподготовленной публики, Арчи Клейбург позаботился о том, чтобы данные книги наличествовали в школьной библиотеке. Правда, хранились они в запертых шкафах и выдавались только под расписку.

А сразу после его ухода из школы и второго пришествия оклемавшегося-таки мистера Уэйна «Тропик Рака», «Прекрасные неудачники» и иже с ними исчезли из библиотеки, а к нам вернулись мигрени вкупе с неувядающей классикой.

Но — по крайней мере, в моем случае — Арчи Клейбург все же достиг своей цели. С той самой поры я начал жадно поглощать книгу за книгой. И если раньше слова мучительно корчились у меня перед глазами, норовя ускользнуть от понимания, то теперь эти корчи сменились резвой, шаловливой чехардой.

Мой отец — тщедушный, близорукий и абсолютно лысый, включая отсутствие бровей, — порядком озадачился, увидев иконостас писателей у меня над кроватью.

— А это кто такие? — спросил он во время одного из редких посещений моей комнаты (причем эти визиты всякий раз выглядели так, будто он заблудился в собственном доме и попал ко мне по ошибке); взгляд его замер на в ту пору широко известном снимке Джеймса Болдуина.

Наверняка отец гадал, зачем мне понадобилась в спальне фотография какого-то негра; а возможно, он заметил в этом Болдуине некую неправильность, а именно неправильную сексуальную ориентацию, и задумался, не говорит ли снимок на стене о наличии схожих отклонений у его сына.

Думаю, если бы я дал отцу прочесть Генри Миллера и Леонарда Коэна, это развеяло бы его опасения на сей счет, однако отец не был читающим человеком. Он вообще не был каким-либо конкретным человеком, мой отец. Он существовал единственно для обслуживания моей мамы, подобно служебному псу, и больше ничего. Мама давала команду, и он мчался ее выполнять. Сколько я ни пытался (начитавшись Генри Миллера) представить, как отец с мамой занимаются сексом, мне не удалось продвинуться дальше сценки, в которой он ее обнюхивает. Однако же у них родились я и Джеффри, так что он должен был сделать нечто выходящее за рамки простого обнюхивания, и сделать это как минимум дважды.

Попутно всплыл вопрос: уж не та ли сценка из детских фантазий исподволь подсказала мне «номер с обнюхиванием», придуманный для эстрадного выступления Гидеона? Хотя я полагал себя давно избавившимся от всяких сыновних чувств, не сохранился ли во мне с тех самых пор некий «эдипов комплекс навыворот», сексуальное отвращение к родителям?

Я подумал об этом мельком и выбросил мысль из головы.

В плане обзаведения потомством мама являлась для меня такой же загадкой, как и отец. Просто в голове не укладывалось, что они могли произвести меня на свет самым обыкновенным образом, как это делают другие семейные пары. В маме было то, что в нашем уилмслоуском кругу подразумевалось под словом «шарм», — не просто умение нравиться, но еще и способность всегда и везде оказываться в центре внимания. Она доминировала в любом разговоре — дома, на улице, в магазине, в ресторане и, конечно же, на всех приемах и вечеринках, — активно жестикулируя, гримасничая, громко смеясь и притом не вынимая изо рта бездымный муляж сигареты (она даже засыпала, жуя этот муляж). Все это имело место до неизменной шестичасовой выпивки. Само собой, одевалась она безупречно, предпочитая костюмы от «Шанель» с коротким жакетом и узкой обтягивающей юбкой и частенько дополняя этот наряд французским беретом с украшением в виде стальной стрелки, похожей на радиоантенну. Может, оно и впрямь служило для связи с какой-нибудь очень далекой галактикой? Данное предположение было ничем не хуже остальных. В любом случае металла — в виде браслетов, колец и даже подобия кольчужного покрытия перчаток — на ней было достаточно для поддержания магнетического контакта с инопланетными расами за сотни тысяч световых лет от Земли.

Она с успехом использовала свой магнетизм для привлечения новых клиентов в бутик, а попав туда, вам удавалось выбраться не ранее, чем из вас вытянут минимум тысячу фунтов за какой-нибудь суперский шарфик.

Мама была заядлой курильщицей и — без стеснения и извинений — обильно посыпала пеплом туфли клиентов, покупаемые ими товары и сдачу, которую ей протягивали. А когда табакокурение обернулось моветоном, с ее губ стала опасно свисать уже электронная сигарета, помигивая красным огоньком и гармонично дополняя собой комплект межгалактических антенн.

Появление писателей на стене моей комнаты она восприняла как символ вполне понятного юношеского протеста против засилья материализма, что с возрастом должно пройти, благо этот самый материализм меня поил и кормил. Мама очень гордилась, когда я стал первым членом нашей семьи, поступившим в университет; собственно говоря, ей хватило бы для счастья и моего поступления в более скромный уилмслоуский бизнес-колледж — что впоследствии проделал Джеффри.

Так в общих чертах выглядели персонажи вялотекущего романа, именуемого моей жизнью. Я представил здесь своих родных без намерения как-то их опорочить, но с единственной целью пояснить, почему мне захотелось переписать этот роман заново. Переписать нутром.

Но я вряд ли написал бы хоть одно слово и уж точно не осмелился бы представить написанное на чей-либо суд до того, как в мою жизнь вошли Ванесса Грин и Поппи Эйзенхауэр. Если Арчи Клейбурга можно сравнить с трутом, еще нуждавшимся в воспламенении, то они с самого начала несли в себе огонь, как две зажженные спички.

Их пламенеющие прически повторно объявились в магазине через пару недель после первого визита. На сей раз они пришли как покупательницы. Ванесса приобрела брюки от Брюса Олдфилда — похоже, лишь ради того, чтобы мне досадить. При ее стройных ногах слишком широкие брюки смотрелись ужасно, придавая ей клоунский вид, но мама учила меня потакать вкусам клиентов, сколь бы дурными эти вкусы ни были. «Никогда не критикуй их собственный выбор, — говорила она. — Не создавай конфликт в их головах, предлагая вещи, которые тебе кажутся более удачными. Сомнение даст им повод уйти вообще без покупок. Тверди, что они выглядят прекрасно в том, что им самим нравится, и напоследок всучи им еще что-нибудь под стать».

Поппи купила пару шелковых блузок от Донны Каран, одна из которых была настолько прозрачной, что я с трудом удержался от вопроса, где она думает появляться в ней на людях. Уж точно не в Натсфорде и окрестных городках, которые морально не были готовы к таким явлениям.