Обратная перспектива - Гарри Гордон

— Да я хотел… зубы, — пробормотал Плющ, чувствуя, что сдаётся.

— В жопу зубы! — заорал Лелеев. — Наливай!

— Нет, что происходит, — начал Плющ, когда они уселись за столом, как следует, под закуску, — поезжай, говорят, на родину. А родина, Лелеев, это когда тебя выпихивают. Это место, где тебе нет места. — Плющ рассмеялся. — Видишь, развеселился на старости лет, хоть сейчас в клуб, падла, весёлых и находчивых.

Лелеев с серьёзным лицом переждал это лирическое отступление.

— Да кто выпихивал? — спросил он. — Инородцы? Жиды? Черножопые?

— Свои же и выпихивают. Они твою родину больше тебя любят, а ты ещё и виноват. А единственное, что я имею в Одессе — так это дом в Кимрах. А теперь ещё и вы. Тоже выпихиваете. Выходит, родина здесь. А что, классно: летом здесь Левитан, зимой — Саврасов.

Внезапно лицо его погасло, как тусклая лампочка в привокзальном туалете:

— Как же я поеду, Снежаночка, без тебя?

— Вы же знаете, Константин Дмитриевич, меня уволят, если я сейчас уеду. И так… Я подумала, может тебе захочется побыть одному, походить, повспоминать…

— Очень хочется, — простодушно сказал Плющ.

— Ну вот, а я в конце вырвусь на несколько дней, заберу тебя. А жить будешь у Коренюка в мастерской.

— Откуда ты знаешь?

— Так я созвонилась. Одесса тебя ждёт, Константин Дмитриевич, — Снежана победоносно выпила рюмку.

— И не сказала?

— Я же вас боюсь.

Догадавшись, что его решимость ехать бесповоротна, Плющ стал капризничать:

— Только никаких самолётов. Просто, не люблю, когда меня перевозят. Сидишь, как горошина в стручке. И курить нельзя.

Он встал, прошёлся по кухне, потом нырнул в мастерскую и вышел с любимой трубкой и табаком. Трубку он курил в минуты особого самоуважения.

— Пересох табак, зараза. Надо чаще пользоваться. В конце концов, пора выгулять белые штаны. Ты знаешь, Лелеев, какие у меня штаны? Очень даже хорошие. Представляешь, тонкая фланель, английская.

— Сроду не видел, — глупо сказал Лелеев.

— И не увидишь. Как я могу их здесь носить! В Кимрах белые штаны выглядят вызывающе, как лимузин. А в Одессе — это будет символ моей успешности.

— Успешности! — с досадой сказала Снежана. — Они от вас выставки ждут. Даже название уже придумали: «Возвращение».

— Вот суки. Да вы погодите, может, ещё билетов не будет. В Одессе всегда проблема с билетами. А в общем вагоне я не поеду.

— Вот, блин, Багрицкий нашёлся! — рассердилась Снежана. — Помнишь, как он с Катаевым торговался? Ты б ещё спросил: «А кушать?»

— Кушать меня не колышет.

— Так вот. Билет уже куплен. И оплачен. Купейный. Осталось его забрать в кассе на вокзале. Поезд послезавтра, в пятнадцать десять.

— Как же?..

— А так. По Интернету. Иногда, Константин Дмитриевич, надо слезать с пальмы…

Плющ вспомнил холодную грелку и помрачнел:

— И долго ты будешь прыгать с ветки на ветку?

Лелеев почувствовал приближение скандала и громко чихнул.

— Будь здоров, князь, — отвлёкся Плющ. — Какой же ты тонкий, падлюка. Я и не предполагал.

Он попыхтел трубкой и задумался.

Выставки они от меня ждут. Вот всё брошу… Хотя, можно и выставку, если бы не… Одесса — это же заграница. Нужно разрешение на вывоз национального, падла, достояния. Это лет десять назад всё было схвачено, в Министерстве культуры — без очереди.

— Сик… Что там с транзитом, Снежана?

— Каким транзитом?

— Который Мунди.

— А… Так проходит слава мира. Ты о чём?

— Да так… Лелеев! Ты чего мышей не ловишь? Наливай.

— Так о чём, всё-таки?

— Очень просто. Раньше слава была результатом деятельности. Что заслужил — то и маешь. Справедливо, несправедливо — неважно. А теперь что получается — эти потные мальчики и девочки корячатся в телевизоре для того, чтобы их гаишники знали в лицо?.. Интересное кино. Ладно. Одесса хочет выставки, — будет ей выставка. Голый король называется. Я им интересен в качестве мифа. Завтра, ребята, поможете. А теперь — спать. Достали вы меня. Лелеев, приходи часа в два.

На полу мастерской Плющ разложил работы. Это были, в основном, почеркушки — эскизы, нашлёпки, варианты. На картонках, на крафте и ещё пёс знает на чём. Акварелью, гуашью, акрилом.

Срезал с подрамников несколько старых небольших холстов.

— Значит, задача такая. Лелеев, у тебя интеллект среднестатистической внучки дошкольного возраста. Так вот: на обороте этих бумажек надо написать тексты: дорогому дедушке и так далее. Чтобы было понятно — на национальное достояние это фуфло не катит. Вот тебе фломастеры, выбери поярче — и вперёд. Я думаю, Одесса найдёт бабки на паспарту и рамки. А несколько своих, резаных, я захвачу. Это можно.

Вечером пришла Снежана, и Плющ проследил, чтобы старинные его рубашки были выглажены тщательно.

На дно чемодана уложили картонки и холсты, на белые штаны — рулон с внучкиными автографами. Плющ наклонил голову — направо, налево, прищурился:

— Ничего, красиво получилось, — он закрыл чемодан. — Лелеев, дай мобильник, я недорого. Набери этот номер.

— Алло… Я проездом. Приходи завтра ровно в полдень в метро «Китай-город», под башкой. Это Плющик.

Утром на месте грелки оказалась Снежана.

— Костя, уже девятый час. Маронов приедет в девять.

Маронов, президент шахматного клуба, по счастливой случайности собрался этим утром в Москву, по своим делам.

После слякотного Талдома сорок километров по пустой дороге просквозили незаметно через прозрачные леса. Плющ зажмурился и размышлял, стоит ли прибалтывать Карлика приехать вслед за ним, и решил, что не стоит: не собрался, так не собрался.

На Дмитровском мосту движение почти остановилось. «Интересно, настанет когда-нибудь такое время, что я не буду ёрзать хотя бы часа два кряду…» После Икши мрачный Маронов заговорил:

— Константин Дмитриевич, на «Китай-город» к двенадцати никак не успеваем. Дай Бог, к вокзалу в половине третьего. Ещё ж билет надо вызволить.

— Всё правильно. Як бiдному жениться, так i нiч мала.

— Что?

— Это так, по-хохляцки… а сколько сейчас?

— Одиннадцать двадцать. Вот телефон, позвоните своему приятелю.

— Да поздно. Он уже в метро.

Маронов пожал плечами.

Плющу досталась верхняя полка. Нижние места занимали женщина средних лет и молодой гагауз.

— Может, поменяемся? — нерешительно сказала женщина, пока Плющ карабкался наверх.