Умытые кровью. Книга 1. Поганое семя - Феликс Разумовский

– Зови меня Гесей. – Улыбнувшись, Багрицкая несколько самоуверенно перешла на «ты» и протянула бумажный пакет с миндалем: – Хочешь?

Улыбалась она так, что отказаться было невозможно.

– Мерси. – Варваре стало интересно, такой обескураживающей непосредственности она не встречала давно, а в это время из толпы вынырнул высокий жилистый брюнет, и Геся сразу поскучнела:

– Фи, братец пожаловал.

Она стала похожа на капризного ребенка, у которого вот-вот отнимут любимую игрушку.

– Покорно извиняюсь, здесь все в порядке? – Брюнет подошел ближе, внимательно посмотрел на Варвару и, внезапно улыбнувшись, без всяких церемоний и поклонов представился: – Багрицкий Александр Яковлевич. – Вздохнул и угрюмо скосил глаза на Марию Магдалину. – Родной брат этой особы.

Они действительно были похожи, только вот глаза у Александра Яковлевича были другие – дьявольская энергия горела в них. Одет он был в шикарный мохнатый костюм, на жилете тускло поблескивала платиновая цепочка, мизинец украшал огромный карбункул.

– Ветрова Варвара Всеволодовна. – Варвара подала ему руку и, недоуменно подняв бровь, усмехнулась: – Так что же здесь может быть не так?

Она еще не знала, что Багрицкая обожала подыскивать подружек в общественных местах и третьего дня за приставания в театре к графине Новолоцкой имела крупные неприятности.

– Не обращай, милая, внимания, он жуткий зануда. – Геся послала брату убийственный взгляд и тотчас переменила тему: – Ну как, купил что-нибудь?

Лицо ее было сердито, в голосе слышалась обида.

– Очень приятно. – Багрицкий встретился с Варварой глазами, снова улыбнулся и, прижавшись губами к ее руке, перевел взгляд на сестру. – Думаю, тебе понравится. Выбирал по названиям, один черт, на самих картинах ничего не разобрать. Как тебе «Паштет из тухлой землеройки»?

– Фи. – Геся скривилась.

– Ты права. Лично мне тоже больше импонирует свежий паштет из гусиной печени. – Он потянулся к пакетику, бросил в рот сладкий миндальный орешек. – Кстати, неплохо бы поужинать. Варвара Всеволодовна, как вы смотрите на шашлык из карачаевского барашка? Мой повар готовит его божественно, по всем канонам кавказской кухни.

«А и в самом деле, чем плох баран. – Варвара оценила твердость подбородка Багрицкого, хищный блеск его глаз, раннюю седину курчавой шевелюры. – В конце концов, что ж это, мой пожизненный крест – страдать от скуки?» Что верно, то верно, последнее время она жила невесело. В доме царило беспокойство – сестра Галина перестала отвечать на письма, Ольга окончательно замкнулась в себе, посещала марксистскую ячейку, у подруги по гимназии Клипатской было уже трое детей, и все они называли Варвару тетей. Дожила. Только и радости, что редкая весточка от Граевского, запрещенные романы Анатоля Франса да воспоминания. Порой казалось, жизнь уже пролетела, все в прошлом.

– Ну, соглашайся же, милочка, – сразу воодушевившись, Геся принялась теребить Варвару за рукав, – «Бенедиктину» выпьем, сыграем на бильярде. Поехали.

Глаза ее зажглись сумасшедшей надеждой, она стала походить на Марию Магдалину, проведавшую о воскресении Христа. И Варвара поехала.

У входа в «Болонку» стоял длинный, сверкающий серебром и полированным красным деревом «роллс-ройс». В полумраке вечера он казался затаившимся хищным чудовищем.

– Прошу. – Открыв широкую дверцу, Багрицкий помог дамам усесться, устроился сам. Шофер, черноусый, в кепке и крагах, провернул ручку стартера и, едва машина завелась, занял свое место за рулем. Взревел мощный двигатель, и, шелестя шинами, «роллс-ройс» мягко покатил по вечерним улицам.

В городе стояла весна. Звенела, рассыпаясь брызгами, многоголосица капели, журчали струи в водосточных трубах, страстно женихались на чердаках мартовские коты. А издалека, с полей сражений, ветер доносил дыханье смерти, и, ощущая этот запах тлена, город корчился в потугах наслаждений, силясь до последней капли выпить призрачную чашу бытия. Из кабаков и ресторанов струилась чувственная музыка, загорались вывески над домами свиданий, вместе с пузырьками шампанского лопались все десять библейский заповедей – устаревшая чушь, да после нас хоть потоп!

Разрушение считалось хорошим вкусом, извращенность – знаком утонченности, любовь – пошлостью и пережитком. Девушки скрывали свою невинность, супружеские пары – верность. В моде были страусовые перья, групповые самоубийства и роковые треугольники – он, она и таинственная незнакомка. Повсюду царил мрачный декаданс, люди выдумывали себе пороки, лишь бы только не прослыть пресными, всех как магнитом тянуло ко всему противоестественному, острому, выворачивающему души наизнанку. Петербург жил одним днем, в серой балтийской дымке, под истомные синкопы танго.

Приехали быстро. Багрицкие жили на углу Невского и Мойки в большом трехэтажном доме из серого финского гранита. Его стены украшали стрельчатые бойницы, тупые крепостные зубцы, каменные гербы несуществующих династий. Дробился свет в витражных окнах, вдоль фасада матово горели фонари. Это был настоящий дворец, выстроенный в безвкусном, фальшиво-величественном стиле.

– Варвара Всеволодовна, чувствуйте себя как дома. – Багрицкий открыл массивную входную дверь, пропустил гостью в просторный, залитый светом вестибюль. – Мы люди простые, к церемониям не привыкли. Если угодно знать, мой дед, Лейва-Ицхок, был резником на брисах, мой бедный папашка был простым комиссионером, так что не стесняйтесь.

Он помог Варваре снять пальто и, велев подавать ужин в «кавказскую» столовую, повел гостью осматривать дом. Геся с ними не пошла, отправилась переодеваться.

Все в этом трехэтажном дворце было устроено добротно и с размахом. Две гостиные, две библиотеки, два спортивных зала – один для плавания, другой для занятий гимнастикой. На стенах висели картины – красочные фантазии Рериха, пышные портреты эпохи Екатерины, аляповатая мазня футуристов, в углах, на поставцах, чернели ликами древние иконы. Всюду царило смешение времен и стилей. Павловский черный диван с золоченой лебединой шеей соседствовал с креслами из карельской березы, кабинет из Германии располагался рядом с картоньером французской работы, костяной холмогорский секретер опирался на резное бюро эпохи императора Наполеона Первого. Дом Багрицкого был одновременно жилищем, музеем и антикварной лавкой.

– Безвкусица, конечно, компот, – Александр Яковлевич остановился у шкафа мастера-чернодеревца Андрэ Шарля Буля, любовно погладил золоченую накладку, – только не могу удержаться, волоку в дом любое старье. Прошу. – Он указал Варваре на низкий, корытообразный диван и, поддернув брюки, уселся рядом. – Знаете, этот австриец Фрейд прав, корни наших навязчивых желаний уходят глубоко в детство. Да, да. В девять лет мне предстояло решить тяжелую задачу – поступить в приготовительный класс. Процентная норма в гимназии составляла всего пять процентов, только два еврея на сорок человек, и мне необходимо было получить по обоим экзаменам пятерки. Легко сказать!

Багрицкий рассмеялся, но глаза его сделались печальными, как у Геси.