Очевидец Нюрнберга - Рихард Вольфганг Зонненфельдт

У нас был один из двух радиоприемников в Гарделегене, и отец приглашал протестантского пастора и католического священника послушать результаты выборов в 1932 году. Насколько я знаю, оба церковника встречались и общались только в нашем доме. Сейчас это очень странно, но я собственными ушами слышал, как мой отец – еврей – говорит: «Этот Гитлер рассуждает весьма разумно», в то время как оба священника-христианина ему возражали.

На выборах в середине 1932 года Гитлер получил меньше 35 процентов голосов, и в следующие полгода он способствовал провалу последовательно сменивших друг друга коалиционных правительств, куда не был допущен. В конце концов 30 января 1933 года президент Гинденбург назначил Гитлера рейхсканцлером, позволив ему, в свою очередь, возглавить еще одно коалиционное правительство. Главы всех остальных партий не сумели поставить Германию на ноги, и все вокруг, с кем я был знаком, были уверены, что и Гитлер потерпит неудачу. «Дайте ему волю, и он сам себя погубит, – говорили о нем, – тогда у нас наконец-то будет разумное правительство».

Через четыре недели после назначения Гитлера на пост канцлера, вечером 27 января 1933 года, было подожжено пустое здание рейхстага, где заседал немецкий парламент. Я помню, как услышал об этом по радио. Нацисты обвинили в поджоге коммунистов. Тогда Гитлер убедил президента Гинденбурга объявить чрезвычайное положение и издать указ в соответствии с Веймарской конституцией для «предотвращения анархии и сохранения демократии в Германии».

Были подозрения, что рейхстаг подожгли нацисты, и указ Гинденбурга дал канцлеру Адольфу Гитлеру непосредственные, неограниченные и ничем не сдерживаемые полномочия. Гитлер воспользовался ими, чтобы свернуть гражданские свободы и лишить суды силы рассматривать и отменять действия правительства. Геринг, тогда единственный национал-социалистский министр в кабинете Гитлера, возглавил полицию, и он направил 70 тысяч штурмовиков в дополнение к полицейским силам, чтобы арестовать руководителей оппозиции «ради их собственной защиты», как заявляли нацисты. Геринг дал коричнево-рубашечникам указание сначала стрелять, а потом уже разбираться, и было убито довольно много людей. Потом Гитлер объявил новые выборы 5 марта 1933 года, где набрал только 44 процента голосов. Тогда нацисты посадили в тюрьму достаточное количество оппозиционных депутатов, чтобы еле-еле сохранить кворум, одновременно гарантировав самим себе парламентское большинство в две трети голосов.

24 марта 1933 года, меньше чем через два месяца после того, как Гитлер стал канцлером, он вынудил парламент, который он только что лишил оппозиции, проголосовать за предоставление ему неограниченной власти над сферами жизни в Германии и отправиться восвояси. Геббельс, министр пропаганды нацистов, описал эту победу у себя в дневнике: «Мы всегда хотели прийти к власти законным путем, но как только она будет наша, закон не нужен!»

Есть одно немецкое слово, у которого нет эквивалента ни в одном другом языке: Zivilkourage – гражданская смелость. Оно означает смелость стоять за то, что считаешь правильным, и отличается от воинской отваги смотреть в лицо смерти. Задолго до того, как Гитлер потребовал полного подчинения, немцы не могли и помыслить о том, чтобы восстать против власти или, упаси боже, открыто не повиноваться представителю государства в форме. Когда речь шла о высоком положении или власти, нормой были подобострастие и лицемерие, а не гражданская смелость.

В то время я был слишком мал, чтобы понять: Гитлер овладел Германией. Сомневаюсь, что это понимали и многие из взрослых. На самом деле о нацистах ходили анекдоты. Германа Геринга называли gering, что по-немецки значит «ничтожно малый», ироничный намек на его огромное брюхо, а Йозефа Геббельса прозвали Gebells, что означает «лающая собачка».

1 апреля 1933 года нацисты объявили общегосударственный однодневный бойкот еврейских магазинов и фирм. Когда наша старшая горничная в тот день привела меня из школы, два нацистских штурмовика в коричневой униформе, ботинках и военных фуражках стояли перед нашим домом. Еще несколько толклись на улице по обе стороны. Но гарделегенская полиция с револьверами стояла наготове и поддерживала порядок. Многие отцовские пациенты, даже те, кто не болел, в тот день пришли к нему, чтобы выразить солидарность. Отец записал в дневнике, что его практика росла еще два года до 1935 года, так как они с мамой были самыми популярными врачами в городе, который в них нуждался. Но к 1935 году гарделегенцы уже не осмеливались открыто выступать против нацистов, даже если речь шла всего лишь о посещении врача.

Вплоть до 1933 года я ни разу не посещал еврейских религиозных служб или обрядов в нашем доме. Я знал, что я еврей, главным образом потому, что, как заметил, был обрезан, а другие немецкие мальчики нет. В день бойкота в 1933 году родители позвали все остальные еврейские гарделегенские семьи, в том числе нескольких из тех, кого они сторонились много лет. Гарделегенские евреи никогда не были сплоченной группой, но в тот день они вместе переживали свою беду.

1 апреля 1933 года стало поворотным пунктом моей жизни. До того дня я был немцем, сыном врача, самым умным в нашем классе, вожаком остальных ребят. Вдруг меня стали чернить как представителя якобы отвратительного народа, которому приписывали жуткие преступления против Германии. Наше правительство опорочило моих родных как врагов родины.

Однако, как ни трудно в это поверить, и тогда, и по крайней мере еще два года мы верили, что нацисты во власти лишь временно и что президент Гинденбург не даст Гитлеру зайти слишком далеко. Я так и слышу, как взрослые, евреи и неевреи (те, кто еще с нами общался), говорят, что Гинденбург всего лишь дает Гитлеру волю, чтобы он сам себя погубил. Однако не было никого достаточно сильного, чтобы устранить Гитлера.

Мой мир постепенно начал меняться. В 1933 году я перешел в гимназию (старшие классы), и к тому времени относится мое последнее приятное воспоминание. Нас отвезли на зачет по плаванию, и я был единственным из мальчишек моего возраста, кто прыгнул вниз головой с вышки. Все горячо мне аплодировали, пока не поняли, что это я, еврей. Вскоре после этого я уже сидел в классе в одиночестве, все сторонились меня на переменах и каникулах. Я возненавидел школу.

Нацистский барабан впервые грянул с созданием гитлерюгенда. Уже приученные и дома, и в школе повиноваться и делать, что приказано, многие мои одноклассники вступили в организацию из чувства товарищества или ради ножа с выгравированной свастикой и новой униформы. Мальчики ездили на полигоны тренироваться в стрельбе, спорте, борьбе. Девочки вступали в Союз немецких девушек и тоже маршировали по городу, пели патриотические песни, шагая в лагерь или на игры.

Членам гитлерюгенда было запрещено играть и общаться с евреями. Через много лет мама вспоминала, как Хельмут, которому тогда было всего лишь семь, стоял за занавеской у окна, расстроенный, что не может вместе с ребятами из гитлерюгенда петь и маршировать по улице под бодрую музыку, позабыв про яд антисемитизма, который фанатичные наставники вкладывали в юные умы. Я до сих пор помню одну песню, «Und wenn das Judenblut vom Messer spritzt» («И когда еврейская кровь брызнет из-под моего ножа»), которую пели под бравурный марш. И все-таки пока это были только слова.