Женщина и доктор Дрейф - Маре Кандре

— Барышня Тимбал ожидает, доктор.

Дрейф кивнул,

по-прежнему не поднимая головы,

женщина смотрела в пустоту перед собой, и как раз перед тем, как прикрыть за собой дверь, госпожа Накурс уловила ее шепот:

— Так странно тонуть, доктор,

тяжесть и холод воды окружают меня,

во рту у меня камень, заглушающий любой возглас, а камни в карманах быстро тянут меня ко дну,

свет медленно исчезает,

я лежу на дне,

вокруг меня гниющие кожаные башмаки, пустые банки, колесо от велосипеда, а далеко в высоте я, кажется, вижу лапки и живот какой-то уточки, которая, ни о чем не подозревая, проплывает надо мной.

А потом все чернеет.

Наконец-то, наконец-то Дрейф почувствовал, что этот чуть не стоивший ему жизни анализ приближается к концу.

Тот самый анализ, который постоянно уводит его от главного,

направляет его взгляд на паука в углу,

пробуждает в нем самом воспоминания о былом.

Он даст ей три, ну, скажем, четыре, пять минут на то, чтобы изложить остальное, и не минутой больше,

а потом безжалостно закончит!

Он быстро пролистал журнал назад, чтобы просмотреть записи, и разумеется, лишь убедился в том, что все записано почерком, размер и четкость которого поразительно менялись.

Ему прямо глаза резануло, когда он увидел орфографические ошибки, кляксы и странные слова, он даже не мог припомнить, чтобы он их записывал.

Ох, ведь все в начале было так чисто и аккуратно: имя женщины записано черным, и дальше шло все так же аккуратно черными чернилами,

весь рассказ про Рай, поедание плода, уничижение и пребывание в монастыре.

А потом вдруг,

во времена сожжений на костре,

его обычно такой красивый почерк стал неразборчивым из-за красных чернил!

Буквы клонились как попало,

некоторые сливались одна с другой,

а некоторые и вообще невозможно было прочесть,

и когда он увидел эти нелепые буквы, у него возникло нехорошее чувство, будто какая-то посторонняя сила пытается проникнуть в него во время анализа, заполонить его психику, возобладать над его рукой и заставить его записывать совсем другое, чем то, чему он научился в Нендинге,

у великого Попокоффа.

Но скоро этому придет конец!

На часах было без пяти шесть.

Ветер утих, и Дрейф нетерпеливо подогнал свою пациентку словами:

— Так-так, барышня, а что еще вы могли бы добавить относительно

глинистого поля и прочего, перед тем, как мы закончим?

Женщина лежала на спине, совершенно неподвижно, а руки, которые еще не так давно чуть не лишили Дрейфа жизни, были невинно сложены на ее груди.

— Сейчас я живу как шлюха, доктор.

Дрейф снова принялся лихорадочно записывать

(а ожидающая в приемной пациентка глубоко вздохнула от скуки).

— Ага, и где же, барышня, где?

Женщина склонила голову набок и сощурилась.

Она старалась изо всех сил и наконец смогла ясно различить множество мелких деталей:

— В какой-то трущобе, доктор,

потому что здесь воняет мочой, сыростью, плесенью, болезнью, испражнениями, старым пивом и гнилыми овощами,

непроницаемый туман висит в узком закоулке, где я снимаю маленькую грязную комнатушку

и в ней принимаю клиентов, которые за ничтожную сумму могут делать с моим телом что хотят,

а сама я целыми днями пью джин!

Она громко и фальшиво прогорланила несколько строф из непристойной моряцкой песни, беспорядочно шаря руками вокруг себя, словно ища опору, почти упала на пол, а потом снова стала совсем нормальной и продолжила

совершенно здравым голосом:

— Клиенты у меня разного типа и склонностей, доктор, одни из них добрые, другие — жестокие,

есть один, который привык избивать меня вкровь,

он колотит меня головой о стену до тех пор, пока голова почти не раскалывается,

но я выносливая, доктор,

меня много столетий били смертным боем самыми разными способами, надо мной совершали надругательства, меня сжигали,

так что теперь на меня почти ничего не действует,

меня так просто не убьешь,

хоть я и шлюха,

а сейчас я в каком-то закоулке!

Рука женщины судорожно сжалась, вид у нее сделался напуганным, тревожным,

словно она пыталась удержать свой обращенный внутрь взгляд на чем-то или на ком-то, кто постоянно ускользал, дразнил ее, растворялся.

Но голос ее оставался твердым, когда она проникновенно описывала следующее:

— Сейчас ночь, доктор,

ночь в вонючих, темных закоулках,

где-то тявкает одинокая несчастная собака,

истощенные, бледные как смерть, испитые шлюхи жмутся под огромным железнодорожным мостом, а я стою одна на углу темной улицы и поджидаю клиента,

и вот-вот должно случиться что-то ужасное,

я чувствую, доктор, предвижу,

даже воздух наполнен какой-то жутью.

«Безумие крадется по улицам», так писали газеты в последние недели,

и вот он выступает из тумана, повисшего в глубине закоулка,

мужчина маленького роста,

странный господин в черной зловещей одежде и в высокой шляпе приближается семенящей походкой,

в руках у него небольшой черный кожаный чемоданчик, он неумолимо приближается

и подходит ко мне, достает из чемоданчика огромный нож мясника, и в тот самый миг, когда он, к моему несказанному изумлению, втыкает в меня нож и разрезает меня от живота до подбородка, я вижу, что лицо у него…

— Да, да, да…

Дрейф снова почувствовал головную боль,

ему не хотелось больше слышать никаких утомительных деталей.

— У нас осталось всего несколько минут, барышня!

Женщина зажмурилась, изо всех сил сконцентрировалась,

и, выжимая последние фрагменты из памяти шлюхи,

осторожно приложила пальцы к правому виску,

и вскоре после этого ее озабоченное лицо расплылось в сердечной улыбке:

— Какое-то время я счастлива, доктор,