Кошки-мышки - Гюнтер Грасс

Мальке первым опустился на колени перед алтарной преградой, еще до того, как трижды прозвучало «господи-я-недостоин-чтобы-ты-вошел-под-кров-мой». Я не успел свести Гусевского по ступеням алтаря к алтарной преграде, а Мальке уже откинул голову назад, расположил свое треугольное, невыспавшееся лицо параллельно побеленному бетонному потолку церкви и раздвинул языком губы. В тот момент, когда священник мелко и бегло перекрестил Мальке предназначавшейся ему гостией, его лицо прошиб пот. Из пор выступили светлые капли, не в силах удержаться на месте. Он был небрит, острия щетины пронзали бисеринки. Глаза округлились, будто вываренные. Чернота танкистской куртки еще больше оттеняла бледность его лица. Язык отяжелел, но сглотнуть Мальке не мог. Железное перекрестье, награда за детские рисунки-каракули и перечеркнутые крестом русские танки, закрывало верхнюю пуговицу воротника и оставалось безучастным. Сглотнуть ты сумел лишь тогда, когда его преподобие отец Гусевский возложил гостию на язык Йоахима Мальке и тот принял легчайшее печеньице: металл послушно откликнулся на это движение.

Давай опять втроем снова и снова повторим таинство причастия: ты стоишь на коленях, я — позади, моя кожа суха. У тебя пот расширяет поры. Его преподобие кладет гостию на обложенный язык. Только что мы рифмовались на одно и то же слово, вот уже приходит в действие механизм, задвигающий твой язык. Губы вновь смыкаются. Совершается глотательное движение, большой кадык вторит ему и успокаивается, я понимаю, что Мальке покинет церковь Девы Марии, обретя новые силы, которые осушат его пот; а если за порогом церкви его лицо заблестит от влаги, то в том будет повинен дождь. На улице моросило.

В сухой сакристии Гусевский сказал: «Он наверняка стоит у дверей. Надо бы позвать его сюда…»

Я возразил: «Оставьте его, ваше преподобие. Я сам о нем позабочусь».

Гусевский, перебирая в шкафу мешочки с лавандой: «Надеюсь, он не натворит глупостей?»

Он стоял в полном облачении, я не помог ему раздеться: «Лучше вам не встревать в это дело, ваше преподобие». А Мальке, торчавшему под дождем в промокшей форме, я сказал: «Идиот, чего ты здесь ошиваешься? Иди в Хохштрисс, в комендатуру. Придумай какое-нибудь оправдание насчет опоздания из отпуска. Я не хочу иметь к этому ни малейшего отношения».

Тут мне следовало бы уйти, но я остался и вскоре тоже вымок: дождь объединяет. Пытался уговаривать: «Не съедят же тебя в комендатуре. Скажешь, с теткой что-нибудь случилось или с матерью».

Когда я умолкал, Мальке кивал, иногда открывал рот, беспричинно смеялся, потом разродился тирадой: «Здорово вчера получилось с маленькой Покрифке. Даже представить себе не мог. Она совсем не такая, какой хочет казаться. Честно говоря, это из-за нее я не хочу больше на фронт. Я свое отвоевал, разве нет? Пусть меня пошлют инструктором в Гросс-Бошполь. Пускай теперь другие повоюют. Не то чтобы я струсил, просто с меня довольно. Можешь это понять?»

Я не дал себя обмануть, пригвоздил его: «Из-за Покрифке, говоришь? Ее же там не было. Она на „двойке“ до Оливы ездит, а не на „пятерке“. Всякий знает. Ты сдрейфил — вот это я могу понять».

Но он стоял на своем: «Насчет Туллы не сомневайся. Мы даже у нее дома были, на Эльзен-штрассе. Ее мать на это глаза закрывает. Но ты прав, я больше не хочу. Может, я и боюсь. Утром, до мессы, ужасно боялся. Теперь полегчало».

«Ты же не веришь в бога и все такое…»

«Тут совсем другое дело».

«Ладно, замнем. И что же дальше?»

«Можно пойти к Штертебеккеру и его парням, ты же ведь их знаешь».

«Ну уж нет, мой милый. Я с этой компанией связываться не собираюсь. С ними живо сгоришь. Тебе лучше Туллу спросить, раз уж ты у нее даже дома побывал…»

«Ты пойми: на Остерцайле мне появляться больше нельзя. Туда уже наверняка за мной пришли или скоро придут. А нельзя ли к вам в подвал, хотя бы на несколько дней?»

Но я вновь ответил отказом: «Найдешь, куда схорониться. У вас же родня живет в деревне, или спрячься у Покрифке — при столярной мастерской ее дяди есть сарай… Или на посудине».

Последнее слово сработало. Правда, Мальке попробовал возразить: «В такую слякоть?» — но дело было решено; хотя я упорно и многословно отказывался провожать его на посудину, ссылаясь все на ту же слякотную погоду, стало ясно, что мне придется идти вместе с ним: дождь объединяет.

Целый час мы шлялись от Новой Шотландии до Шелльмюля и обратно, ходили по длинной Посадовской. Укрывшись от ветра, стояли по меньшей мере у двух тумб, обклеенных одними и теми же плакатами, призывавшими экономно вести хозяйство и беречь уголь. От главного входа в женскую клинику смотрели на знакомые декорации: за рельсовой насыпью и тяжелыми каштанами как магнитом притягивали к себе фронтон и башня с навершием над нашей незыблемой гимназией; но он туда не смотрел или видел что-то совсем другое. Потом мы с полчаса простояли под шумным железным навесом на трамвайной остановке Рейхсколони вместе с тремя-четырьмя мальчишками из народной школы. Ребята шутливо боксировали, спихивали друг друга со скамейки. Мальке повернулся к ним спиной, но это не помогло. Двое ребят подошли с раскрытыми тетрадками, затараторили наперебой на данцигском диалекте; я спросил: «У вас что — уроков нет?»

«Только в девять начнутся, если мы вообще в школу пойдем».

«Ладно, давайте тетрадки, только по-быстрому».

Мальке проставил на последней странице каждой тетради в верхнем левом углу свое имя и фамилию, указал звание. Ребята не отставали, хотели, чтобы он приписал точное число подбитых танков — Мальке, поддавшись на уговоры, начал писать, словно заполнял почтовую квитанцию, сперва обозначил число цифрами, потом словами, затем ему пришлось повторить то же самое моей авторучкой еще в двух тетрадях. Я уже хотел забрать авторучку, но один из мальчишек спросил: «А где вы их подбили, под Белгородом или под Житомиром?»

Мальке мог бы отделаться кивком. Однако он сипло проговорил: «Нет, ребята, большинство было подбито на участке Ковель — Броды — Бережаны. В апреле, когда мы освобождали Первую танковую армию из котла под Бучачем».

Мне пришлось вновь отвинтить колпачок авторучки. Ребятам хотелось, чтобы все было записано подробно, они свистом подозвали из-под дождя к навесу еще двоих. Один и тот же мальчуган подставлял для тетрадей спину; он старался выпрямиться, чтобы протянуть собственную тетрадь, но ему не давали: кто-то должен был служить подставкой. У Мальке все сильнее дрожала рука, снова выступили блестящие капли пота, а он продолжал писать: Ковель, Броды, Бережаны, Черкассы, Бучач. Мокрые от дождя лица сыпали вопросами: «Под Кривым Рогом вы тоже побывали?» Каждый рот открыт. В каждом не хватает зубов. Глаза в дедушку по отцовской линии. Уши с материнской стороны. У каждого ноздри: «А куда вас теперь пошлют?»

«Балда, это же военная тайна, зачем спрашиваешь?»

«Спорим, в Нормандию!»

«Его приберегут на время после войны».

«Спроси, он был у Вождя?»

«Дядь, ты был?»