Обещание нежности - Олег Рой

Он совершенно ничего не понимал в уголовном законодательстве и юридических процедурах, но даже его неискушенному уму многое казалось странным в этом деле. Следствие было закончено в какие-то уж слишком короткие сроки, суд состоялся буквально через несколько дней, и приговор — пять лет колонии для несовершеннолетних — абсолютно оглушил его. В сознании билась единственная мысль о несправедливости и какой-то нелепой, подозрительной стройности всего происходящего. Будто чья-то злая воля нарочно выстроила все мизансцены дрянного и глупого спектакля и подвела пьесу к закономерному концу.

А потом началось что-то и вовсе уж непонятное. Ночью к нему подошел человек, и потому, что фигура его как-то странно светилась в темноте, он решил, что это врач в белом халате. Неясное ощущение подтвердил и быстрый укол в руку, после которого Андрею стало как-то совершенно все равно. Где он, что с ним, куда его несут — все это странным образом перестало иметь значение, и он не знал, сколько времени прошло до того момента, когда он очнулся.

Это мгновение показалось ему похожим на сказку. Вместо душных, полных чужим нездоровым дыханием камер — свежий и прохладный, чистейший, как горная роса, воздух. Вместо серой стены, заляпанной скабрезными надписями, — синее-синее море. Вместо мерзкой баланды — вкусная еда. Правда, ему снова сделали какой-то укол, но разве это было важно?

Скоро все перестало быть важным для него. Ему постоянно делали какие-то инъекции, надевали на голову странную аппаратуру вроде космического шлема, опутанного всякими проводами, задавали непонятные вопросы, внимательно следя за показаниями датчиков на электронных экранах, и все это нравилось ему, потому что создавало в нем ощущение собственной значимости и позволяло не думать о том, что произошло совсем недавно в Москве. Кстати, а что там произошло?… Вряд ли он сам теперь смог бы ответить на этот вопрос: забывание было столь милосердным и прочным, что недавние события почти полностью стерлись из памяти.

Человек в военной форме, чье лицо показалось юноше смутно знакомым, очень приветливо сказал ему: «Мы будем работать с вами. Вы можете принести огромную пользу Родине». И Андрей был счастлив выполнять все, что ему скажут. А потом его жизнь стала еще более радостной, уже по-настоящему счастливой: ему разрешили дружить с дельфинами, и он проводил с ними много-много дней. Эти животные были ласковы и преданы ему, и он любил их всеми силами своей все позабывшей, очень одинокой души и даже почти научился договариваться с ними о том, о чем просил его человек в военной форме, так редко появлявшийся в его жизни, но очень важный для нее.

Напрасно люди думают, что их психика сильна и организм крепок. Совсем немного времени понадобилось для того, чтобы Андрей Сорокин позабыл не только родных, не только ту девочку в осеннем московском скверике, но даже и собственное имя. Он превратился в человека без памяти, человека без личности, совсем беспомощного в быту, но зато честно выполняющего ту работу, которую придумали для него специальные органы.

Это был человек, которого можно не опасаться, о котором можно было не вспоминать месяцами. Да, впрочем, даже и не человек почти — тихое, доверчивое, работящее растение.

Василий Иванович Котов мог быть доволен.

Такой он никогда еще не видел свою мать. Бледные губы закушены, волосы, всегда столь аккуратно уложенные в тугой узел, кое-как сколоты несколькими старыми шпильками, а глаза подернуты такой пеленой страдания, что встретиться с ними взглядом долее чем на несколько секунд казалось совершенно невозможным: хотелось скорее убежать от них, спрятаться, стыдливо отвести взор… И Павлик так и делал: целыми днями он скрывался по темным углам неприбранной, точно лишившейся света и красок квартиры, целыми днями почти беззвучно плакал — и молчал. Только бы не сталкиваться с застывшей, потерявшей надежду мамой. Только бы не слышать навязшего в ушах, безнадежного бубнежа отца: «Я знал, знал… я так и думал… я всегда чувствовал, что ничего хорошего из парня не выйдет…»

Всякий раз Павлику хотелось крикнуть ему: «Замолчи! Это все неправда! Андрей хороший!» Но он не осмеливался произнести вслух эти слова, потому что несколько привычных звуков, составляющих любимое имя, казалось ему, способны были произвести в квартире эффект разорвавшейся бомбы. В доме о старшем сыне в эти дни думали все, но вслух его имя не осмеливался произнести никто.

Так было и накануне суда. Мать уже мало на что надеялась, потому что шансов признать происшедшее несчастным случаем или даже убийством по неосторожности уже не оставалось; это ей вполне доступно объяснил следователь. Отец теперь больше отмалчивался; у Павлика было ощущение, что Андрей для него теперь все равно что тот, о котором в народе предлагают говорить либо хорошо, либо ничего. Собравшись все вместе вечером на кухне, в бессознательном и нелепом стремлении вернуть в дом былое ощущение полноты семьи, безоговорочного доверия друг к другу, теплоты навсегда ушедшего уюта, они сидели за столом, не поднимая глаз, и каждому из них втайне казалось, что это именно он виноват во всем, что случилось с Андреем.

Громкая, навязчивая трель дверного звонка (между прочим, это по Андрейкиной просьбе когда-то был выбран именно такой — веселый и заливистый, подумал Павлик) прозвучала так неуместно и игриво в этой ситуации, что нарушила их молчаливую разобщенность не только неожиданно, но и бессовестно резко. Вздрогнув как один, они разом поднялись из-за стола и, пожалуй, все втроем двинулись бы отпирать дверь, если бы Наташа не остановила своих мужчин движением поднятой ладони.

Она с кем-то негромко несколько минут переговаривалась в прихожей, потом приглушенно вскрикнула, кажется, заплакала, и вместо нее на кухне возник человек, появление которого осколки семьи Сорокиных восприняли совершенно по-разному. Максим увидел перед собой незнакомого и неприятного, чрезмерно лощенного с виду полковника, чья военная форма грубо напомнила ему милицейские мундиры, накрепко связавшиеся у него за последние дни с привкусом несчастья, разлуки, Наташиных слез. Для Павлика же это был Олин отец, первым прибежавший на место драки, крепко обнимавший во тьме дворов плачущую дочь и отчетливо выражавший на своем лице понимание и сочувствие к остолбеневшему, плохо осознающему происходящее Андрею. Что же касается Наташи, действительно плакавшей сейчас в прихожей, то для нее незнакомый посетитель был новым рождением надежды, воплощением нежданной удачи, соломинкой, за которую она счастлива была теперь уцепиться.

— Василий Котов, — коротко, по-военному представился гость. — Позвольте присесть?

— Конечно, конечно! — вскочил Павлик. — Извините меня, я не предложил вам этого сразу.

Он уловил насмешливый взгляд, брошенный на него отцом, и внутренне вспылил: неужели в такую минуту тот может еще хоть над чем-то подсмеиваться?! Ну да, Павлик почти лебезил перед этим Василием Котовым. Но он — Олькин отец. И он не пришел бы к ним сегодня, если бы он… если бы ему нечего было им сейчас сказать.

— Ты не был эти дни в школе, — заметил посетитель, ничуть, кажется, не тушуясь посреди всеобщего подавленного молчания. — Дочь беспокоится о тебе. Ей что-нибудь передать?