Обещание нежности - Олег Рой

— Устал, Катюша. Но зато сделал все, что хотел. Не зря старался.

— Что, справился с очередной военной задачкой? — с чуть насмешливой нежностью осведомилась жена.

Он только усмехнулся в ответ. Разумеется, справился. Судьба Андрея Сорокина была решена.

Все остальное было для Котова только делом техники.

День, которому суждено было перевернуть всю жизнь Андрея Сорокина и надолго сделать его изгоем, парией между людьми, начинался легко и счастливо. Будто судьба напоследок решила одарить мальчишку самой светлой из своих улыбок, дать ему обещание, которое она, разумеется, и не собиралась выполнять, но воспоминание о котором могло бы дать парню надежду на будущее и силы выжить среди самых тяжелых, самых черных дней, ждавших его впереди.

В этот день с утра была отчего-то особенно, не по-будничному приветлива мама. И отец, вопреки всегдашнему своему сдержанному поведению, не только приобнял сыновей перед школой, но и теплым, любящим жестом — невиданное дело! — поворошил Андрейкины волосы. И на уроках ему везло: учителя наперебой почему-то вызывали его к доске и так же наперебой хвалили его ответы: «Молодец, Сорокин! Можешь, когда захочешь. Все получается!» И они же шептались на переменах в учительской, о чем, разумеется, ему не положено было знать: «Нет, ну вы подумайте только, как Сорокин-то раскрылся к концу учебы!»

А после уроков, пока любимый братишка гонял волейбольный мяч в своей ненаглядной секции, Андрей вдруг передумал ждать его на привычной скамеечке рядом со школой и отправился побродить по осенней Москве. У него в запасе было не меньше трех часов, погода манила, и город, полыхая багровыми и желтыми кронами деревьев, как русская красавица, истомившаяся в деревенской баньке, звал.

Он бродил по знакомому скверу, поддевал носками ботинок шуршащую листву, всей грудью вдыхал вкусный, свежий, как парное молоко, воздух и то и дело косился взглядом на девочку, гонявшую на велосипеде мимо раскидистых деревьев и отчаянно трезвонившую в серебристый велосипедный звоночек. Девочке было лет двенадцать, она заливисто смеялась, закидывая назад темноволосую головку, и на лице ее было выражение такого бесшабашного счастья, что Андрей не мог наглядеться, не смел отвести глаз.

А потом вдруг раздалось громкое «ой!», и девчушка, перелетев через руль велосипеда, оказалась на земле. Похоже, колесо наехало на камень, она не справилась с управлением и теперь всхлипывала, полулежа на траве, упершись руками в палую листву, и испуганно глядела на Андрея, который единственный, кроме нее, оказался в скверике в это неурочное будничное время.

В три огромных прыжка он оказался рядом и тем же самым голосом, которым привык успокаивать братишку, принялся негромко приговаривать:

— Ну, ничего, ничего. Ты сильно ушиблась? Вставай, я посмотрю. Здесь больно? Нет?… Ну и хорошо. Вот видишь, ты можешь идти. Это все ерунда, мелочь, просто испуг…

— У меня руки грязные. И лицо, — неожиданно нежным, мелодичным голосом сказала незадачливая велосипедистка и, словно в доказательство своих слов, выставила перед Андреем две перепачканные ладошки.

Он замер, сам не понимая, что с ним творится. А дело было в том, что он никогда не слышал у девчонок такого голоса;

если бы он был постарше, взрослым мужчиной, то определил бы его, пожалуй, как голос, наполненный тонкой женственностью, какой-то притягательной земной силой, способностью любить и быть любимой… Однако, будучи всего лишь мальчишкой, Андрей Сорокин уловил в нескольких произнесенных ею словах необычную теплоту и обещание нежности и тут же решил, что постарается сделать все, лишь бы эта девочка больше не плакала.

— А грязные руки — это уж и вовсе пустяк, — проговорил он, быстро справившись со своими чувствами, и вытащил из кармана носовой платок. Хорошо, что мама сегодня с утра положила ему совсем чистый. — Вот, возьми.

— А я не вижу, где испачкалась, чувствую только, что все лицо какое-то липкое. Вытри мне сам, ладно?

Он смотрел на поднятую к нему расстроенную мордашку с большими лучистыми глазами, в которых еще не высохли слезы, и сердце его точно плавилось, затопленное небывалой волной. Вот ведь они какие, эти малыши, сказал он сам себе, будто пытаясь уговорить свое непослушное сердце, что дело просто в его всегдашней расположенности к детишкам. Ревут по пустякам, пристают к взрослым… Но она, точно устав ждать от этого странного парня помощи, уже сердито вырвала платок из его рук и сама принялась ожесточенно тереть свое личико, еще больше размазав по нему грязь.

А потом, бросив небрежное «спасибо», мигом села на велосипед, покорно валявшийся неподалеку, и укатила из скверика, все так же трезвоня. Андрей долго смотрел ей вслед, сам не понимая того, что вовсю старается удержать, сберечь в непослушной памяти и этот певучий голос, который ему во что бы то ни стало хотелось услышать снова, и ее глаза, наполненные прозрачными слезами, и выражение ее лица, одновременно беспомощное и уверенное в себе, полное сознания женского превосходства над всеми глупыми мальчишками на свете. Он не мог, разумеется, знать, что и это лицо, и этот голос не раз будут потом являться ему во сне, как слабый отблеск первой юношеской любви, не сбывшейся, только обещанной, но все равно единственной и драгоценной'. Не мог он знать и того, что часы его прежней жизни принялись отстукивать свои последние мгновения. Он вообще ничего не знал, ни о чем не догадывался в тот день — и уж меньше всего о том, что разговор, который вела где-то школьная подружка его брата Павлика, навсегда лишит его надежды встретиться с девочкой из скверика хотя бы еще однажды.

Надо признать, что и сама Оля Котова понятия не имела о том, что сейчас, вот в эти самые минуты, решается судьба человека, чью тайну она так опрометчиво выдала взрослым. Она с аппетитом уплетала поджаристую горбушку черного хлеба, запивая ее компотом (это был ее любимый послеобеденный десерт, и никакие шоколадные яства не могли лишить ее убеждения в том, что компот с хлебом — самое замечательное лакомство на свете), и говорила отцу, только что пришедшему с работы на обед:

— А я сегодня две пятерки получила. По химии и по русскому.

— Молодец, — сдержанно похвалил Василий Иванович. И, выдержав нужную, по его мнению, паузу, мысленно собравшись и сказав себе самому: «Работаем!» — это был его ритуал, что-то вроде «Поехали!», сказанного Гагариным, — мимоходом заявил: — Значит, кстати и мой подарок будет. Заслужила.

— Подарок?! — Олины глаза округлились и заискрились. — А что это, папа?

— Да вот сослуживец билеты оболтусу-сыну на концерт купил, а тот, как на грех, ногу сломал. Я и взял для тебя с этим… ну, с другом-то твоим. Как его — Павлушка?

— На конце-е-ерт? — надула губы дочь. — Да ну тебя, папка! Опять в какую-нибудь консерваторию нас потащишь? Я туда, между прочим, и по абонементу из музыкальной школы, без всяких твоих стараний, хожу.

Котов усмехнулся.

— Ну, насчет консерватории ты не угадала. Гадость это ваша молодежная, «На-на» ненаглядные. На них-то пойдешь?