Николай Гумилев - Владимир Полушин

О своей радости — выходе журнала — Николай тотчас же сообщил Анне Горенко, потом матери и своему учителю Валерию Брюсову. Всем им он отправил пахнущий свежей типографской краской журнал «Сириус», свое первое детище.

Николай по-прежнему ищет секреты литературного мастерства. Так, в письме Брюсову в ответ на присланную мэтром новую книгу «Земная ось» молодой поэт сообщал учителю: «Идей и сюжетов у меня много. С горячей любовью я обдумываю какой-нибудь из них, все идет стройно и красиво, но когда я подхожу к столу, чтобы записать все те чудные вещи, которые только что были в моей голове, на бумаге получаются только бессвязные отрывочные фразы, поражающие своей какофонией. И я опять спешу в библиотеки: стараюсь выведать у мастеров стиля, как можно победить роковую инертность пера. Как раз в это время я работаю над старинными французскими хрониками и рыцарскими романами и собираюсь написать модернизированную повесть в стиле XIII или XIV века. Вообще мне кажется, что я накануне просветления, что вот рухнет стена и я пойму, а не научусь, как надо писать».

В начале 1907 года Гумилёв решил до конца прояснить отношения с Аней, поэтому, бросив все дела, раздобыв денег на самый дешевый поезд, он отправился в Киев. Анну Гумилёв нашел на Меринговской улице, в доме ее кузины Марии Александровны Змунчиллы. Николай Степанович с увлечением рассказывал Ане о музеях Лувра, где можно часами бродить среди греко-римских скульптур, бронзовых копий, античных статуй и саркофагов, где есть африканский зал!

— Тебе обязательно надо все это увидеть самой, Аня! — восклицал Гумилёв. — Я просто не могу перечислить все чудеса, которые я лицезрел в одном только Лувре. Это огромная страна искусств. Я уверен, что ты бы захотела побывать и в музеях скульптуры, и Средних веков, и Возрождения, во французских павильонах XVI–XIX веков. А в Музее азиатских древностей я бы тебе показал сокровища из дворца Санхериба, ты бы увидела огромных крылатых быков, которые стояли у входа в этот древний храм…

Аня только вздыхала:

— У меня не хватило денег даже на поездку в Петербург, не то что в Париж!

— Деньги мы достанем. Ты ведь знаешь, что я тебя люблю и готов пойти на все, чтобы устроить твое счастье. Я прошу тебя стать моей женой!

— Но возможно ли это? — спросила Аня. — Ведь отец мой не даст согласия на брак.

— Мы обвенчаемся тайно! Я увезу тебя в Париж! Ты согласна? Согласна?..

Аня, опустив голову, чуть слышно, покорно, словно соглашалась с неизбежным, ответила: «Да».

Казалось, солнце блеснуло в глазах у Гумилёва. Счастье и любовь ослепили его, и он не видел, как с тихой грустью глядела на него эта уже вкусившая запретную и безответную любовь молодая женщина. Он готов был плясать от счастья, а она — плакать от сожаления… Чтобы хоть как-то скрыть свою холодную печаль, Аня сказала:

— Хочешь, я почитаю тебе новые стихи? — И стала читать, тихо и исподлобья поглядывая на Гумилёва:

(«На руке его много блестящих колец….», 1907)

— Прекрасное стихотворение. Знаешь, я его обязательно опубликую во втором номере «Сириуса»…

Он был счастлив и слова любимой ловил, как священную музыку, как молитву, не понимая порой разумом смысла сказанного. Он хотел услышать от Ани признание «Я люблю тебя!». Но именно этого короткого жгучего слова «люблю» и не сорвалось с ее губ… Она была всего лишь согласна.

Гумилёв вернулся в Париж на крыльях собственной любви. Он посещал литературные салоны, выступления молодых поэтов. На одном из вечеров в салоне художницы Кругликовой какая-то дама читала его стихи. На традиционном четверговом вечере Николай познакомился с начинающим поэтом Александром Биском. Он обратился к нему с вопросом:

— Не хотели бы вы, Александр Акимович, опубликовать ваши «Парижские сонеты» в новом журнале «Сириус», который мы начали издавать в Париже? Первый номер успешно разошелся, готовится второй.

Биск согласие дал, и его стихи были опубликованы во втором номере. Однако издательская деятельность Гумилёва вскоре потерпела фиаско. На третьем номере журнал «Сириус» прекратил свое существование. От журнала у Гумилёва остались только приятные воспоминания и его портрет, написанный художником Мстиславом Фармаковским, где Николай был изображен во фраке и с веером в руке — молодой романтик с задумчивым взглядом…

Анна, дав согласие на брак, совсем не жаждала стать женой. Она воспринимала ухаживания Гумилёва как отдушину в серой и безысходной провинциальной скуке. Она пишет 2 февраля 1907 года фон Штейну: «…Я выхожу замуж за друга моей юности Николая Степановича Гумилёва. Он любит меня уже три года, и я верю, что моя судьба быть его женой. Люблю ли его, я не знаю, но кажется мне, что люблю. Помните у В. Брюсова: „Сораспятая на муку, / Враг мой древний и сестра, / Дай мне руку! дай мне руку! / Меч взнесен. Спеши. Пора“. И я дала ему руку, а что было в моей душе, знает Бог и Вы, мой верный…» А что же творилось в душе семнадцатилетней гимназистки? Она об этом сообщает в этом же письме: «Хотите знать, почему я не сразу ответила Вам: я ждала карточку Г.-К. и только после получения ее я хотела объявить Вам о своем замужестве. Это гадко, и чтобы наказать себя за такое малодушие, я пишу сегодня, и пишу все, как мне это ни тяжело… Не говорите никому о нашем браке. Мы еще не решили ни где, ни когда он произойдет. Это — тайна… Пришлите мне, несмотря ни на что, карточку Владимира Викторовича. Ради Бога, я ничего на свете так сильно не желаю».

Аня пишет о предстоящем замужестве и тут же с отчаянием умоляет о фотокарточке другого человека. Ей горько и тоскливо, что тот, другой, ее попросту не заметил. Ей кажется, что с Гумилёвым она может забыть об этой любви. И в другом письме она сообщает Штейну: «Мой Коля, кажется, собирается приехать ко мне — я так безумно счастлива. Он пишет мне непонятные слова, и я хожу с письмом к знакомым и спрашиваю объяснение. Всякий раз, как приходит письмо из Парижа, его прячут и передают с великими предосторожностями. Затем бывает нервный припадок, холодные компрессы и общее недоумение. Это от страстности моего характера, не иначе. Он так любит меня, что даже страшно… Я стала зла, капризна, невыносима…»

Однако настроение умиления и умиротворения быстро проходит. И 11 февраля, получив от Штейна фото Голенищева-Кутузова, Горенко отвечает ему с тоской: «Отчего Вы думали, что я замолчу после получения карточки? О нет! Я слишком счастлива, чтобы молчать. Я пишу Вам и знаю, что он здесь со мной, что я могу его видеть, — это так безумно хорошо. Сережа! Я не могу оторвать от него душу мою. Я отравлена на всю жизнь, горек яд неразделенной любви! Смогу ли я снова начать жить? Конечно — нет! Но Гумилёв — моя Судьба, и я покорно отдаюсь ей. Не осуждайте меня, если можете. Я клянусь Вам всем для меня святым, что этот несчастный человек будет счастлив со мной».