Три прыжка Ван Луня - Альфред Деблин

Из-за противодействия со стороны остальных Чэнь, который сперва говорил неуверенно, увлекся, заговорил более энергично и не без язвительности. По настоянию гостей, совершенно сбитых с толку, было решено разойтись, но встретиться еще раз вечером того же дня.

Большинством из этих шестнадцати овладел страх. Теперь — неожиданно для них — дело их жизни обретало лицо. Неожиданно, вот что им не нравилось: без необходимости, без какого-то основания. Правление Цяньлуна длилось долго. У императора была жесткая, однако не чуждая справедливости рука. И бунтовать против него казалось опасной, легкомысленной затеей. Срок для бунта еще не пришел.

Вечером над накрытыми столами опять светились пестрые лампы и фонари. Упреки, которые гости теперь предъявляли Чэню, были весомее тех, что звучали днем. Мол, вместо того, чтобы вступать с посланцем в переговоры, Чэню надлежало дать какому-нибудь ловкому проходимцу пять связок кэши и маленький острый нож. Кто-то плакал, думая, что сам он и его семья отныне обречены на гибель.

Когда стемнело, Ван постучал условленным стуком с черного хода. И — рядом с алтарем, на фоне ширмы перед ошеломленными купцами вдруг вынырнул высокий, крепкого телосложения оборванец. Он повторил им, почти дословно, то, что раньше объяснял Чэню. Поскольку же от него требовали все новых подробностей, упомянул, как они бежали вниз с горы — неимущие и больные люди, которые жили вместе с ним в опустевших горах Наньгу. Говорил он так, будто его лично все это не касалось. Кому-то из высокомерных купцов даже пришла в голову удачная мысль: сейчас бы накормить этого попрошайку — и, дав ему пару серебряных лянов, отпустить восвояси. Они успокоились, увидев его, даже наслаждались необычным зрелищем. В Ване и вправду не было ничего пугающего, и гости едва заметно заулыбались, кивая друг другу. Может, ему и его приятелям действительно пришлось нелегко; эти бедолаги не должны погибнуть, ни в коем случае. Однако к чему поднимать столько шума из-за пустяков? Ради того, чтобы разобраться с горсткой голодных бродяг, не стоит нарушать покой императора или цензоров[99]; когда Хуанхэ выходит из берегов, в одночасье могут погибнуть двадцать тысяч крестьян, но империя от этого не пошатнется — разве что Сын Неба в задумчивости проведет рукой по лбу. Чу совершил ошибку, вообразив, будто «Белый Лотос» должен заниматься благотворительностью. Но — кто знает, как повлияли на него постоянное недоедание и та чернь, в окружении которой он в последнее время жил.

Возбуждение улеглось, все теперь задумчиво покачивали головами. И пока Ван отвечал тому или другому, остальные переговаривались между собой. Смешно соблазнять их обещанием, что к ним присоединится множество новых братьев — они и со своими-то не знают, что делать. Они не допустят, чтобы сто или тысяча бродяг увлекли их на дело, ими не одобряемое.

Ван потел, по-крестьянски вытирал нос и лоб тыльной стороной ладони, распространяя среди царивших в зале изысканных ароматов вульгарный запах проселочной дороги. Но он отчетливо видел суть происходящего. Чэнь, привыкший навязывать свою волю другим, все больше негодовал на товарищей по союзу, которые непостижимым для него образом отстранились от трудной ситуации, будто для них никакой опасности не существовало, и уже опять непринужденно болтали, прогуливались по комнате, предоставив ему одному разбираться со странным бродягой и его просьбой. На мгновение взгляды Вана и Чэня встретились.

Внезапно силач-оборванец улыбнулся, заметив пиалы с дорогими вареньями, выставленные на пяти круглых столиках посреди залы. Его губы лукаво раздвинулись, желтоватые зубы обнажились; ухмыляясь, он посмотрел в одну и другую сторону, медленно, с вежливыми поклонами, пробрался между болтавшими господами и провел ладонью над наполненной с верхом фарфоровой чашкой — так, как гладят круглый затылок младенца. Потом присел на плетеный табурет и, аппетитно причмокивая, выел все содержимое пиалы. Господа за его спиной ворковали, хихикали, перешептывались, обступили его, образовав маленькие группки; кто-то протянул ему новую пиалу, с соседнего столика, и Ван, поблагодарив, ее принял. Он громко восхищался замечательным и необычным вкусом этих сладостей, прислушиваясь к советам, выуживал из пиалы особо лакомые кусочки и жадно их глотал. Чэнь так и остался стоять у ширмы; улыбавшиеся господа переглядывались и подмигивали друг другу: странная сцена доставляла им удовольствие.

Потом Ван поднялся, обошел вокруг столика и попросил одного изящного господина, который только что дружелюбно предлагал ему кусочки десерта, — это был самый молодой из гостей, искренне радовавшийся такому повороту событий, — сесть на его плетеный табурет. Молодой господин, приятно удивленный, направился было к столу, но, дойдя до табурета, вдруг передумал, склонил голову набок и повернулся к Вану спиной. Ван, многократно кланяясь, опять перебежал ему дорогу и, не переставая улыбаться, стал нахваливать великолепные сладости, которые, мол, можно отведать только с этого стола. Когда же молодой человек с холодным высокомерием молча прошествовал мимо, Ван кинулся за ним, прилипчиво настаивая, чтобы господин оперся на его руку или плечо — так ему будет удобнее добраться до стола с совершенно несравненными лакомствами. Тот, опять не ответив, брезгливо оттолкнул локоть Вана. Тогда мускулистый бродяга, вздохнув, обхватил красивого юношу сзади, поднял, перенес как ребенка — не реагируя ни на протестующие выкрики, ни на сучение ногами — к табурету, опустил на шорхнувшее сиденье и пригнул ему плечи. Левой рукой Ван придерживал юношу за шею. Плоское лицо рыбака, теперь исполненное холодной ярости, угрожающе поворачивалось во все стороны, в правой же руке Ван сжимал нож с узким, покрытым тонкой гравировкой лезвием — тот самый, который только что, в виде украшения, висел на поясе молодого господина. Ван вновь и вновь предлагал юноше «что-нибудь пожевать»; пока тот, уступив еле слышным советам остальных, не проглотил наконец одну пастилку. Тогда Ван убрал руку с его шеи, потянулся непринужденно — и зевнул. Сплюнул непрожеванный финик: с такой силой, что тот упал на вышитую туфлю пожилого тучного господина, одиноко стоявшего посреди залы. Затем поблагодарил (при гробовом молчании остальных) хозяина дома — облаченного в черный шелк статного Чэнь Яофэня; поклонился, широко ухмыльнувшись; попросил оказать ему честь: пригласить и на завтрашний ужин; быстро скользнул за ширму — и был таков. Нож, «одолженный» у молодого человека, Ван отшвырнул в сторону, и тот звякнул, ударившись об эбеновую раму ширмы.

Чэнь был единственным, кто не упустил ни одной подробности умело разыгранной сцены; но и другие — те, что еще сохраняли способность мыслить — узнали кое-что полезное для себя, не укладывающееся в их прежние представления. Внезапно раздался глухой удар: это молодой господин, потеряв сознание, рухнул с табурета, с которого после ухода Вана так и не вставал; ножки подломились и теперь валялись на полу. Все сбежались, захлопотали вокруг пострадавшего; юношу вырвало, после чего он пришел в себя, задвигал руками, приподнялся и, вперив мутный взгляд в пустоту, моргнул. Никто не осмеливался первым заговорить. Богатые господа самолично — будто в доме не было слуг — кое-как наводили порядок, шелковыми шарфами оттирали с пола блевотину. Молча слонялись по зале.