Граф Мирабо - Теодор Мундт

После того как лорд-трубач отправился бегом без возражения, удалось и остальных коноводов прогнать с помощью нескольких монет. Теперь незнакомец любезно обратился к графу Мирабо с просьбой войти со всем своим обществом в ожидании экипажей в ближайшее cafe, куда и предложил проводить их. Это, конечно, было принято Мирабо с живейшей благодарностью.

В cafe пришлось ждать довольно долго. Тем временем незнакомец, желавший непременно сам усадить их в безопасный фиакр, занимал их разговором. Он с большою откровенностью рассказал им о себе лично. Звали его Дюваль. Он был из Женевы, где занимал место проповедника, оставленное им лишь полтора года назад, после того как он вследствие женевской революции 1782 года, в которой был на стороне побежденной народной партии, был отрешен и изгнан из отечества.

Мирабо, заинтересованный личностью незнакомца, медлил еще, однако, назвать ему себя, находя время и место неудобными. Проницательный незнакомец, догадываясь об этом, предупредил его, сказав:

– Знаю, что теперь я имею честь познакомиться с графом Мирабо. Я так много про вас слышал, а в кругу моих друзей и единомышленников, питающихся здесь горьким хлебом изгнания, мы уже радовались пребыванию Мирабо в Лондоне. Мы, женевские демократы, сердечно желали бы обрести дружбу и участие графа Мирабо. Несколько дней тому назад, когда мы сидели в cafe de Paris на Геймаркте, вы вошли, граф, и были названы одним из присутствовавших. Много говорилось о вашей великолепной книге «О деспотизме», распространенной и в наших швейцарских долинах, и мы признали, что для нас и нашего дела была бы большая польза, если бы нам удалось как-нибудь с вами встретиться. Как бы нам хотелось обсудить вместе с Мирабо положение нашего отечества и надежды демократии в Европе! И вот сегодня я смею, быть может, надеяться на исполнение этого желания благодаря случайной встрече, при которой юмористическое тупоумие английской черни доставило мне возможность быть вами замеченным.

Мирабо с благодарностью пожал его руку и дал ему карточку с указанием своего жилища, прося назначить время посещения и потребовать от него какой угодно благодарности за оказанную сегодня услугу.

В эту минуту на улице появился лорд-трубач, возвращение которого было приветствуемо громким «ура» не рассеявшейся еще вполне толпы. Дюваль поспешно вышел, чтобы посмотреть, готовы ли фиакры, и скоро возвратился с известием, что этот глупец, которого теперь он прогнал прочь, привел всего один двухместный фиакр, не найдя будто бы другого на месте стоянки экипажей.

Мирабо, обращаясь к даме из Парижа, заявил, что без малейшего сомнения, этим фиакром должна воспользоваться она как более пострадавшая от испуга при этом приключении.

– Я же, – прибавил он, – подожду здесь с графиней Нэра другого экипажа, который при покровительстве нашего нового друга Дюваля не заставит себя долго ждать.

Это было принято без возражений, и Мирабо вместе с ирландцем стали усаживать в экипаж даму, находившуюся в состоянии, близком к обмороку.

В то время как он оказывал эту помощь своему спутнику-ирландцу, Мирабо не заметил, что посреди улицы остановилась великолепная карета, и сидевший в ней господин, приветствуемый всеми окружающими с величайшим почтением, расспрашивал своих напудренных и одетых в богатую ливрею слуг о подробностях всего случившегося.

Вслед за этим к Мирабо подошел слуга и просил его от имени своего господина, первого лорда-канцлера, министра Вильяма Питта, воспользоваться экипажем его светлости и занять в нем место вместе со своей дамой. Мирабо с удивлением взглянул на карету, откуда министр дружески кланялся ему. Только вчера познакомился он с Вильямом Питтом, посетив его для передачи ему сочинения графа д’Антрэг, привезенного им из Парижа.

Мирабо немедленно принял предложение и, поспешно возвратясь в кофейную за госпожой Нэра, направился с нею к экипажу министра. Последний, со свойственной ему в частной жизни любезностью, настоял на том, чтобы приглашенные им гости заняли почетные места в карете, напротив него.

Вильям Питт, стоявший с недавних пор во главе английского министерства, несмотря на то что ему было всего двадцать пять лет, только на своем государственном посту и в делах был стар и вполне зрел, обладая тем величественным и проницательным хладнокровием, которое не раз уже в борьбе побеждало его противников. В обыденном же обхождении проступала вся свежесть и живость юности, причем на тонко очерченных, выдающих талант красноречия губах его играла пленительная улыбка, побеждавшая отчасти строгие, неумолимые, полные мысли морщины на челе.

Заметив это, Мирабо был очарован, так как при вчерашнем посещении, на которое он возлагал некоторые надежды, он встретил лишь холодного, взвешивавшего каждое слово и с математической точностью отнесшегося к нему государственного человека. Теперь Питт с трогательной предупредительностью ухаживал за госпожой Нэра, и хотя прелестная, веселая Генриетта ни на минуту не теряла своего хорошего расположения духа, он все-таки считал своим долгом утешать и успокаивать ее.

Экипаж направился к жилищу Мирабо по настоянию министра, желавшего доставить своих гостей домой.

– Это была одна лишь чернь, – сказал Вильям Питт, – которая провинилась своею грубостью против достойных уважения иностранцев. Судить по этому об английском народе вы не должны, граф. Народ наш добр, честен, полон уважения, с крепкой уздой, наложенной сильным парламентским режимом и великой национальной королевской властью; он полон достоинства и послушен. Резвящаяся же чернь есть и у вас, в Париже, и сегодняшняя сцена, без сомнения, обесчестившая лондонские улицы, могла бы, я думаю, произойти и в вашей столице.

– Конечно, чернь всюду одна и та же, равно как и аристократия всюду одна и та же, – возразил Мирабо. – Отсюда можно заключить, что эти две крайние общественные сферы, чернь и аристократия, стоят по отношению к нации в одинаковом положении и во многом представляют одно и то же.

При этих словах Питт судорожно закусил себе нижнюю губу, но тотчас же возвратил своему лицу прежнее дружеское и даже робкое выражение.

– У нас аристократия от черни сильно отличается, – ответил он с кроткой улыбкой, но вместе с тем бросив в сторону острый взгляд своих больших, блестящих удивительным спокойствием глаз. – В других соседних странах аристократия может уже работать над уничтожением чернью государства и народа; мы же, к счастью, этого не можем делать. Мы здесь старомодны, имеем законы, удовлетворяющие всех, и обладаем аристократией так же, как обладаем королевской властью и народом.

– Во Франции не так прекрасно, – возразил Мирабо, причем его оживленно пылавшее лицо подернулось грустью. – Во Франции все готово обратиться в чернь, если только нам не удастся вовремя выработать из этой общей грязи новое, здоровое народное тело. Вот тогда народ будет вновь открыт, как та мраморная статуя древнего бога, погибшая при землетрясении города. Однако, рискуя вызвать возражение вашей светлости, я позволю себе заметить, что никогда парижская чернь не допустила бы подобной злобной выходки против почтенных иностранцев. Наша чернь слишком легкомысленна и слишком дитя, но вместе с тем и слишком светский человек, чтобы дойти до понятия национальной ненависти. Мы же испытали сегодня на себе национальную ненависть английской черти против французов. Я не думал, лорд-канцлер, что уже на улицах Лондона можно будет видеть приведение в действие завещания вашего знаменитого отца, графа Чатама, бывшего величайшим ненавистником Франции.