Приключения Барона Мюнхгаузена - Готфрид Август Бюргер

то, что я так желал получить. Она подарила мне одну из своих самых красивых трелей, которая меня всегда больше всего восхищала. Я законсервировал ее в спирту и храню таким образом до сих пор. Ах, что это за трель![150]

Еще две лжи М. (ч. 9, 1783)

Г-н фон М-н, о котором в предыдущей части уже рассказывались некоторые истории, попал однажды в такую ситуацию (пусть он говорит сам).

17. Шел я однажды лесом, и у меня не было с собой никакого оружия. Я и опомниться не успел, как на меня бросился свирепый кабан с таким видом, будто хотел пронзить меня насквозь. Вот где нужен был добрый совет. В минуту опасности я сразу же решил прыгнуть за дерево и здесь терпеливо выждать свою судьбу. И действительно, кабан кинулся на дерево, за которым я стоял, с такой злобой, что его клыки впились в дерево и вышли с другой стороны ствола. «Хо-хо! — подумал я. — Ну, а теперь уж я тебя добуду». Я тут же поднял камень, который лежал рядом со мной, загнул ему клыки так, чтобы кабан уже не мог вырваться, и пошел в ближайшую деревню за веревкой и тележкой. Я его связал, погрузил и благополучно привез живым домой[151].

Далее:

18. В 1740 году, когда стояла суровая зима, мои дела вынудили меня однажды отправиться в путешествие. Я ехал со срочной почтой и почти не задерживался на постоялых дворах, чтобы прибыть не слишком поздно. Под вечер я попал на глухую дорогу с глубокой колеей. Она была так узка, что лишь одна-единственная карета могла ехать по ней. «Кум, — сказал я своему почтальону, — если нам здесь повстречается другая карета, то это добром не кончится. Мы не сможем разъехаться. Подуди-ка, чтобы нас слышали и смогли отъехать в сторону, пока мы не проедем». — «Хорошо», — ответил он, приставил свой рожок ко рту и надул обе щеки так сильно, что они чуть не лопнули. Но напрасно: он не смог произвести ни звука. Сначала я выругал его, но так как он уверял, что обычно очень хорошо дудит и сам не понимает, в чем дело, почему сегодня ничего не получается, то я успокоился и сказал: «Ничего, кум, может быть, нам не повстречается ни одной кареты, пока мы не выедем с этой проклятой дороги». Но вскоре эта надежда рухнула. Не успели мы договорить, как на повороте уже стояла карета. Что было делать? Не оставалось ничего другого, как разгрузить кареты, разобрать их, одну со всей поклажей перенести вокруг другой, затем снова ее загрузить с другой стороны и поехать далее, благословясь молитвой. Так и произошло. Но все же через довольно продолжительное время мы, наконец, прибыли на постоялый двор, о котором так тосковали. Мы приехали туда поздно вечером. «Кум, — сказал я своему почтальону, — ну-ка, погрей косточки, вот тебе на чай, закажи, чего тебе хочется». Он не заставил себя упрашивать, сразу повесил свое пальто и свой рожок неподалеку от печки, потребовал еды и питья и бодро принялся за них, как и я за другим столом. Вдруг началось: «Тра-та-та!» Мы оглянулись, и — смотри-ка! — это рожок у печи. Только теперь я понял, почему почтальон днем не мог дудеть: звуки замерзли и лишь сейчас наконец оттаяли[152].

Генрих Теодор Людвиг Шнорр

Титульный лист «Дополнения» Г. Т. Л. Шнорра

ДОПОЛНЕНИЕ К УДИВИТЕЛЬНЫМ ПУТЕШЕСТВИЯМ НА СУШЕ И НА МОРЕ И ВЕСЕЛЫМ ПРИКЛЮЧЕНИЯМ БАРОНА ФОН МЮНХГАУЗЕНА, О КОТОРЫХ ОН ИМЕЕТ ОБЫКНОВЕНИЕ РАССКАЗЫВАТЬ ЗА БУТЫЛКОЙ ВИНА В КРУГУ СВОИХ ДРУЗЕЙ[153]

Корчит и умник порой дурака,

А озорник — наверняка.

Гению его высокородной милости барона фон Мюнхгаузена верноподданнейше посвящается

Кому другому, кроме тебя, о добрый, благосклонный гений, могу посвятить я эти страницы, которые хранят события жизни твоего друга Мюнхгаузена? Когда я писал их, ты улыбкой своей со звездного трона выражал мне, сидящему внизу, свое одобрение, даря мне силы и мужество.

Представь же эту книгу в добрый час пред очи Мюнхгаузена и назови затем ему его друзей Юргена Кюпера и Хенниге Кюпера.

Скажи ему, что дух правды, который так явно высвечивает все его беседы, воодушевлял меня и при написании этих страниц.

И я слагаю этот труд у трона богини, освещенной солнцем и истиной и озаряющей душу смертного своим всепроникающим светом.

Если же обнаружит в этом внушенном истиной, посвященном истине произведении ее всеосвещающий свет хотя бы единственное изобретение отца лжи, то я свалю всю вину на тебя, гений Мюнхгаузена, и умою, невинный, свои руки.

* * *

Дорогой господин фон Мюнхгаузен!

Простите мне, что я не именно Вам посвящаю Вашу историю. Из-за Вас — я говорю это в подтверждение истины — у меня напрочь отстрелены обе ноги. И надо ли мне, бравируя, оставшуюся часть жизни подвергать опасности, которую бы Вы наслали на мою шею, если бы я предстал пред Ваши очи?

Подумайте о том, что я датский офицер и что мы много выказали воинской доблести с начала этого столетия.

Предварительное замечание, в коем издатель дополнения представляет себя в этом качестве и приводит доказательства для подтверждения его достоверности

Судьба такого удивительного и правдолюбивого человека, как барон фон Мюнхгаузен из Боденвердера заслуживает того, чтобы рассказы о ней непременно были собраны и представлены публике. В этом смысле их первый издатель или переводчик, который выступил два года назад, снискал большое уважение жаждущей поучения публики.

Но если бы публика могла спросить: какую же поруку представил издатель в том, что он сообщает нам правду, а не ложь? Где его документы? Удостоверил ли он свою личность? Чем он докажет подлинность всего? На такие скептические вопросы публика тем более имеет право, ибо барон фон Мюнхгаузен без обиняков признавался своим друзьям и знакомым, что в той книжечке его Fata's[154] были обезображены самым жалким образом, перевернуты и искажены, так что то, что рассказал публике непрошеный и незваный докладчик, в основном не что иное, как грубая ложь.

Я, в свою очередь, не намерен впадать в эту ошибку. Правда должна быть моим самым святым, непреложным законом. Я ничего не хочу рассказывать такого, что и в самом деле случилось с бароном