Частная жизнь русской женщины XVIII века - Наталья Пушкарева

И действительно, внутренне осознаваемая обязанность «поднять» детей, ответственность за них, даже когда они станут взрослыми, заставляли многих матерей забывать о собственном душевном и физическом состоянии. Так, вдова молдавского господаря Д. К. Кантемира Настасья Ивановна, мать 16-летнего Антиоха, впоследствии ставшего известным поэтом, приобрела нервное расстройство в судебной тяжбе с пасынком — К. Д. Кантемиром, завладевшим в силу закона о майорате всем отцовским наследством. Вдова выдержала три судебные тяжбы, пока не добилась решения в свою пользу — во имя своего дражайшего Антиоха, взыскав с ответчика (пасынка) штраф за противозаконное пользование ее «частью» в течение 1723–1729 гг.[374]

«Мне стоило больших усилий поехать, но чего не вынесет материнская любовь!» — признавалась на страницах своих «Записок» Е. Р. Дашкова, рассказывая, как в период тяжелой болезни, изнемогая от жара и физической боли, тем не менее поехала к государыне и князю Г. А. Потемкину, дабы обеспечить благополучное будущее сына. «Сама я испытывала всевозможные лишения, но они были мне безразличны, ибо меня полностью захватили материнская любовь и родительские обязанности», — признавалась мемуаристка. По столь понятным ей самой мотивам Е. Р. Дашкова помогла позже вдове Я. Б. Княжнина опубликовать посмертно одну из его трагедий «в пользу ее детей» и «сделать так, чтобы вдова несла по возможности меньшие расходы». Другим убедительным примером материнской самоотдачи является Н. Б. Долгорукова, мужественно переносившая и трудности сибирской ссылки, и безденежье во имя двух сыновей. Об умениях матерей «устраивать свои дела», управлять имениями, «соблюдая порядок и экономию», «справляться с домашними расходами» и к тому же получать немалый доход — и все во имя детей — говорят многие воспоминания русских дворянок XVIII — начала XIX в.[375]

Своеобразно понятая материнская «любовь» и «обязанности» простирались и на выросших детей (Е. Р. Дашкова, в частности, понимала, что ее взрослая замужняя дочь — мотовка, но неоднократно выплачивала все ее долги и долги ее мужа),[376] в том числе сыновей, довольно активно стремившихся в самостоятельности. К. Вильмот вообще сделала вывод о том, что в России «дряхлые старухи всемогущи, так как у них больше наград и знаков отличия, чем у молодежи». Заезжая англичанка не поняла, однако, что у «дряхлых старух» было больше не только «наград и знаков отличия», но и жизненного опыта, в том числе опыта управления и распоряжения земельной собственностью.[377] Мемуары позволяют привести немало случаев, когда матери оставляли в своих руках все управление поместьями («Владея большим имением мужа (6000 душ), неустроенным и, следственно, малодоходным, она… употребляла все средства, чтобы дать хорошее образование своим четырем сыновьям…»),[378] выделяя детям (в том числе взрослым сыновьям!) лишь определенную сумму «на прожиток»[379] и поручая лишь выполнение разовых покупок недвижимости.[380]

Весьма часто подобное отношение к сыновьям со стороны матерей диктовалось вполне осознаваемым (или подспудно ощущаемым) желанием «направить» их в жизни, добиться «приличного места», обещающего служебный успех. «Когда-нибудь мой сын станет фаворитом (он в это время продолжал усердно ухаживать за госпожой N, и их связь не была тайной), мне понадобится его влияние, чтобы получить отпуск на несколько лет и паспорт для поездки за границу», — мечтала Е. Р. Дашкова, не подозревая, что сын вскоре решится на мезальянс: женится — не из карьерных побуждений, а по любви — на купеческой дочери. Впрочем, М. И. Дашков — стараниями матери — все-таки стал приближенным государя.[381]

В одном из воспоминаний приведен удивительный казус наказания матерью взрослого («под двадцать лет») сына-офицера (!), которого мать собственноручно высекла («вошла с лакеями… заставила их сына держать, а сама выпорола, так что он день от стыда и боли пролежал не вставая») за то, что он «замотался, возвратился домой, выпив, распроигрался…». Любопытно, что сам «пострадавший» оправдывал мать в этом поступке. Что же говорить о чувствах благодарности, которую испытывали сыновья-кутежники к своим матерям, которые подчас принуждены были «не только все скопленное издержать, но многое продать или заложить», лишь бы спасти от долговой ямы любимое чадо.[382]

В описанном «самовластье» матери проявилась стойкая российская традиция приоритета материнского слова и поступка по отношению к ребенку, каким бы взрослым он ни был. При всей исключительности описанных эпизодов они отразили особый консерватизм семейно-бытовых отношений, в том числе в среде дворянства. Личностно-эмоциональные отношения матерей и детей, как то замечали сами авторы мемуаров XVIII — начала XIX в., претерпев за более чем вековой период заметную эволюцию, остались важнейшими в цементировании «семейной связки», «силы объединения».

Повзрослевшие сыновья, чувствуя ответственность за тех, кто дал им жизнь, воспитание и образование, став самостоятельными, старались отличиться по службе и тем самым обеспечить старость своих матерей, заслужить их похвалы. Этот мотив особенно ярко прозвучал в переписке рода Раевских, в частности Н. Н. Раевского и его матери Е. Н. Давыдовой-Раевской в 1790-х гг.[383]

Но, несмотря на всю любовь и нежность к детям, в редкой семье родители понимали, что состояние детства — это особое, драгоценное состояние, «золотые дни» — как назвал их С. Н. Глинка, родившийся в 1776 г.[384] Напротив, ранние годы старались «пробежать», как можно скорее, чтобы ребенок не выглядел недоразвитым и глупым недорослем-митрофаном. В течение почти всей первой половины XVIII в., если судить по источникам личного происхождения, в обществе отсутствовало понимание существования особого детского мира. Вплоть до конца столетия не было детской моды: детей одевали, как маленьких взрослых. Показательно, что воспоминаниям раннего детства уделено, как правило, очень мало места в мемуарах первой половины XVIII в. — и в «женских», и в «мужских». Пользуясь словами Андрея Болотова, писавшего свои заметки в конце столетия, «о первом периоде жизни» говорить никто не считал нужным, «ибо не происходило ничего обособливого». Болотову вторил его современник Протасьев: «Лета ребяческие ничьи не интересны».[385]