Звезда надежды - Владимир Брониславович Муравьев

Она улыбнулась.

— Впрочем, мы долго здесь не задержимся, — продолжал он. — Будем жить в Петербурге.

— Хорошо, милый…

Коляска прогрохотала по бревенчатому мостику. Осталась позади тихая, медленно текущая, почти сплошь заросшая ивняком и осокой река. Дорога от реки пошла вверх, и с холма открылся вид на окрестность.

Слева, в окружении распаханных полей, теперь пустых, стояла небольшая деревушка. Среди десятка старых, почерневших соломенных крыш виднелась только одна изба, крытая новой щепой.

— Вот и Батово, — показал на избы Рылеев.

Справа, на возвышенности, куда вела широкая аллея из лип и тополей, виднелся барский дом — низкий, длинный, в полтора десятка окон по фасаду, покрашенный темной коричневой краской. Был он построен не по-господски, а попросту, по-деревенски — без колонн, фронтона и балконов — и имел вид четырех или пяти изб, подведенных под одну кровлю, и лишь железная красная крыша придавала ему облик господского жилья.

Из всех труб поднимался дым.

— Ждет нас маменька, во всем доме топят…

Настасья Матвеевна за те пять лет, которые Рылеев не видался с ней, совсем поседела, как-никак пошел шестьдесят первый год. Она ревнивым взглядом смотрела на Наташу, пока Рылеев помогал жене сойти с коляски, потом решительно отстранила сына, обняла невестку и расплакалась.

Наташа тоже заплакала.

И хотя причины, вызвавшие слезы у них обеих, и чувства, охватившие их, были разные, эти общие слезы сразу как-то сблизили их.

Вечером, укладываясь спать в лучшей комнате дома — зале, которую Настасья Матвеевна распорядилась отвести под спальню молодым, для чего велела снести сюда лучшую мебель со всего дома: диван красного дерева, обитый красным сафьяном, кресла, треугольник красного дерева, обложенный бронзовыми вензелями, мраморный умывальник, зеркало в позолоченной раме, четыре картины-гравюры (в доме их было около двадцати, но у остальных побиты стекла), Наташа сказала Рылееву:

— Мне твоя матушка понравилась.

— Она добрая, — благодарно ответил Рылеев.

— И дом ваш мне тоже нравится…

— Теперь это и твой дом…

Наутро за завтраком, после того как Настасья Матвеевна расспросила Наташу, хорошо ли ей спалось на новом месте, и после того как снова поговорили о Подгорном, а Настасья Матвеевна рассказала о батовских новостях, она спросила:

— Что же ты думаешь теперь делать, Кондрата?

— Как и хотел, займусь хозяйством, — весело ответил Рылеев.

Настасья Матвеевна вздохнула:

— Конечно, дело твое, но с нашего имения не проживешь. Придется служить. Соседи все служат. Да ты и сам можешь в том убедиться, когда посмотришь бумаги… Только в столице-то трудно хорошее место найти. Вон друг твой, Федор Петрович Миллер, заезжал ко мне, рассказывал, как он в Петербурге мыкался, везде отказ, да и уехал в Псков. Однако решай сам, Кондрата…

Рылеев с удовольствием входил в роль помещика. Поскольку халат еще не был заведен, он облекся в свой старый «светло-кофейный, для смеха сотворенный и странный» сюртук, удалился в кабинет и принялся за разбор бумаг, сложенных в ящиках бюро.

Бумаг было не так уж много, и Настасья Матвеевна держала их в порядке, так что он без особого труда и довольно скоро смог составить себе полное представление как о своем имении, так и о состоянии всех торговых и прочих экономических операций матушки.

Всю жизнь он слышал, что Батово матушка получила в дар от Петра Федоровича, которого она и не называла иначе, как «благодетель», а Батово именовала Петродаром. Теперь же, обнаружив среди бумаг купчую, Рылеев с интересом прочел ее.

Датирована купчая была 16 января 1800 года. «Как раз в то время, когда отец окончательно переселился в Киев, — отметил Рылеев. — Видимо, тогда мать и обратилась за помощью к Петру Федоровичу, который доводился ей какой-то дальней родней». В Батове Малютину принадлежало двенадцать душ крестьян, и двадцать одна — инспектрисе Воспитательного общества Марии Осиповне Дешан. Деревню раздробили в девяносто седьмом году, когда эти земли, принадлежавшие казне, по царским указам раздавали частным владельцам и ровного числа душ (жаловали сотнями) добивались тем, что некоторые деревни делили между несколькими помещиками. Это было неудобно владельцам, и они старались или докупить всю деревню, или продать свою часть. Петр Федорович подарил Настасье Матвеевне свою часть в Батове и уговорил Дешан продать свою.

Результатом этой сделки и явилась купчая, в которой значилось, что «генерал-майор Петр Федорович Малютин, в роде своем не последний, и благородных девиц инспектриса Мария Осиповна Дешан продали свои части в Батове отставного полковника Федора Андреева сына Рылеева жене Анастасии Матвеевне со всею пашней, покосами, лесом, а также и все числящиеся по 5-й ревизии крестьяне мужеска пола с женами и детьми, с братьями и племянниками, со внучаты и приимыши и новорожденными после той 5-й ревизии обоего пола детями ж, с их крестьянскими животы и пожитки, со всяким скотом, с лошадьми и со птицы, с хоромным и погуменным строением, с пашенною и непашенною землею, с лесом, сенными покосами и со всеми принадлежащими на части тем крестьянам угодьями, чем те крестьяне владели и ныне владеют… А за ту продажу оный генерал-майор Малютин получил одну тысячу пятьсот рублей серебром, а оная инспектриса благородных девиц Дешан — три тысячи четыреста рублей».

Из описи Рылеев узнал точные размеры имения: всего было 878 десятин, из них 250 десятин пашни, 69 десятин покосу, остальная земля находилась под лесом, причем половина леса росла по водяному и моховому болоту.

В деревне значилось тринадцать дворов, тридцать три души крестьян мужского пола, двадцать две женского, тридцать семь малолетних.

Затем Рылеев взялся за описи посеянного и собранного — ржи, ячменя, овса, льна, накошенного сена, скотины и птицы — помещичьей и крестьянской. Описи составлялись каждый год, и цифры в них оставались почти одинаковые.

Рылеев стал проверять итоги: все оказалось правильным, да и не могло быть иначе, каждый пуд ржи или ячменя подсчитывался не раз, в надежде выкроить что-нибудь на продажу.

Но итоги — увы! — не радовали: хлеба всегда не хватало до новины, сена тоже было мало, лишь иногда удавалось продать двести — триста пудов овса, что при цене тридцать копеек за пуд приносило самое большее сто рублей доходу.

Пересмотрев копеечные счета и описи, Рылеев почувствовал стыд и угрызения совести за то, что он бывал недоволен, когда матушка присылала ему мало денег. Только теперь он понял, каких трудов стоило ей собрать для него сто — двести рублей. А при выходе его из корпуса, когда потребовалась более крупная сумма, имение было заложено. Конечно, без всякой надежды выкупить: маменька еле-еле справлялась с уплатой процентов. Посылая ему деньги, она