Каждый умирает в одиночку - Джеймс Хедли Чейз

Она выкрутилась и отодвинулась назад. Ее груди вздымались и опускались под белым шелком кофточки, глаза блестели, лицо было цвета старой слоновой кости. Она совершенно не выглядела соблазнительной чародейкой, которая так упорно пыталась разговорить меня прошлой ночью. Теперь она выглядела старше, прохладнее и даже немножко потрепанной жизнью; бывшая безрассудная девчонка, которая грубо обращалась с людьми и с которой грубо обращались люди, которая устала от общения с мужчинами, и по той причине, что она перестала с ними общаться, потеряла свою свежесть и обаяние, которые делали ее красоту чего-то стоящей; и кроме всего этого, она была напугана. Ее широко расставленные серые глаза были полны ужаса.

— Убирайтесь вон! — сказала она голосом, едва ли более громким, чем шепот.

Комната, в которой мы находились, была спальней: милой комнатой, совсем не той, какую ожидаешь увидеть на верхнем этаже ночного клуба. Ковер был толстым и приятным для ног. Кровать выглядела удобной. Портьеры подходили к ковру, а ковер подходил к обитым стенам. Туалетный столик был заставлен какими-то бутылочками, коробочками, флакончиками и пульверизаторами. Успокаивающее, равномерное освещение в комнате создавалось рядом ламп с пергаментными абажурами. Девушка — даже жена миллионера — могла быть счастлива в подобной комнате, но Анита Серф не выглядела счастливой. Она выглядела как пострадавшая в железнодорожной аварии, выходящая из разбитого вагона.

— Я искал вас повсюду, — начал я. — Мне надо задать вам несколько вопросов, миссис Серф.

— Убирайтесь вон!

Она указала на дверь пальцем, который трясся подобно пальцу пожилой женщины, разбитой параличом.

— Я не собираюсь отвечать на вопросы! Я не собираюсь слушать вас!

— Как насчет ожерелья? Оно вам не нужно?

Она отшатнулась так, словно я ударил ее, и прикрыла ладонью рот:

— Я не знаю, о чем вы говорите.

— Нет, вы знаете. Ожерелье, которое вы отдали Дане Льюис. Зачем вы ей отдали его?

Она стремглав бросилась через комнату и дернула один из ящиков туалетного столика. Я уже раскусил ее, так что догадался, что она затевает. Бросившись вперед, я добрался до нее, когда она выхватывала из ящика автоматический пистолет 25-го калибра. Моя рука сжала ее кисть, когда она поднимала пистолет. Чувствуя напряжение ее пальцев, пытающихся снять оружие с предохранителя, я усилил давление, все сильнее прижимая ее пальцы к рукояти пистолета.

— Бросайте! — произнес я. — Перестаньте вести себя как дура!

Она ударила меня локтем в грудь, лишив устойчивости. Я поймал ее за талию и прижал к себе. Это было подобно попытке удержать дикую кошку — так отчаянно она боролась. Мне пришлось приложить все свои силы, чтобы ослабить хватку. Мы катались по комнате, нанося друг другу удары.

— Прекращайте это или же вы пострадаете! — заорал я, когда она попыталась ударить меня под подбородок.

Она врезала мне по лицу, использовав свой кулак подобно молотку, и звезданула каблуком своей туфли по моей голени. Она часто и тяжело дышала, и я ощущал, как в ее теле подергивается каждый мускул. Когда она снова попыталась ударить меня, я вывернул ей руку, заставив повернуться ко мне спиной, и заломил ее. Она согнулась, жадно вдыхая воздух. Я нажал еще сильнее, и ее пальцы отпустили пистолет. Он упал на ковер, и я ногой закинул его под кровать.

— Вы сломаете мне руку, — простонала она и шлепнулась на колени.

Я отпустил ее запястье, взял за локти и поднял на ноги. Затем отступил на шаг.

— Извините, миссис Серф, — произнес я, зная, что мой голос звучит вовсе не виновато. — Давайте прекратим борьбу и поговорим. Зачем вы отдали Дане Льюис свое ожерелье?

— Я не отдавала ей его, — прошипела она, держась за запястье и свирепо глядя на меня. — Вы почти сломали мне руку.

— Вы пошли с ней на ее квартиру. На вас было ожерелье, когда вы зашли, а когда вышли — на вас его не было. Оно было обнаружено в комнате. Вы отдали его ей? Зачем?

— Говорю вам, я не отдавала!

— Вас видели, — не отступал я. — Вы можете рассказать это либо мне, либо полиции. Выбирайте сами.

Она резко бросилась к кровати, где рухнула на корточки, неистово пытаясь добраться до пистолета, но тот был далеко за пределами ее досягаемости.

Я подошел к ней и рывком поставил на ноги. Она снова начала было драться, но я слишком устал от нее к данному моменту, поэтому швырнул на кровать с силой, достаточной, чтобы выбить из нее дух. Она лежала плашмя, с выгнутой грудью и с широко разбросанными по зеленому покрывалу руками.

— Зачем вы отдали его ей? — повторил я, стоя над ней.

— Я не отдавала! — задыхаясь, просипела она. — Ожерелье было украдено! Я не отдавала его ей!

— Зачем вы взяли такси и поехали на Ист-Бич, когда покинули ее?

Она снова пробовала все отрицать. Ее лицо окаменело от страха.

— Я не знаю, о чем вы говорите. Я не ездила на Ист-Бич.

— Вы были там, когда ее застрелили. Вы ее застрелили?

— Не я. Я никогда там не была! Убирайтесь! Я не стану слушать вас. Убирайтесь!

Странно было то, что все время, что она говорила, она не повышала голоса, словно боялась, что ее подслушают. К тому же меня сильно беспокоил ее нескрываемый ужас. Она боялась не меня. Но того, что я могу сказать. Каждый раз, когда я собирался поговорить, я видел, как она напрягается, подобно тому, как вы напрягаетесь каждый раз, когда зубной врач начинает сверлить рядом с нервом.

— Вы ничего не знаете об этом, не так ли? — спросил я. — Зачем вы тогда прячетесь? Почему вы не едете домой? Разве Серф знает, что вы здесь? Давайте, пришло время заговорить!

Она полулежала на кровати, пытаясь отползти от меня. Она начала говорить что-то, но затем бормотание внезапно прекратилось, и она замерла, глаза ее широко раскрылись, на лицо вернулось выражение покорного ужаса. Все это было не очень приятно видеть.

Я не слышал, как открылась дверь в дальнем конце комнаты. Я не слышал, чтобы кто-нибудь вошел в комнату. Но я заметил движение, отразившееся в большом зеркале на платяном шкафу, и медленно повернулся.

В дверях, сжимая ручку, стоял Ральф Баннистер — мужчина среднего роста, с широкими квадратными плечами, в хорошо сидящем смокинге, в копне его черных, зачесанных назад волос просматривалась проседь, глаза маленькие, глубоко посаженные, под которыми набрякли тяжелые, темные мешки, что придавало ему хронически уставший вид человека, который мало спит. Его рот был бледным и узким, а кожа бесцветная. Я видел его несколько раз в роскошных ресторанах в деловой части города, но никогда не разговаривал с ним, и я не думаю, что он когда-либо замечал меня. Он не тот человек, который замечает людей, и также трудно представить его владельцем кричащего ночного заведения, подобного «Л'Этуаль». Он больше выглядел как преуспевающий адвокат по криминальным делам или, возможно, как специалист по какой-нибудь непонятной болезни.