Древо жизни - Генрих Эрлих

— Но это американские штучки, нам все же ближе христианство, причем православие. Пусть американцы пекутся о свободе, пусть европейцы стремятся познать истину, для нас, русских, превыше всего справедливость. А ведь на свете нет ничего более несправедливого, чем смерть. Она лишает нас близких, она уносит молодых людей во цвете сил, — он с грустью посмотрел на внучку, и та ответила ему понимающим взглядом, — она отбирает маленьких детей, которые еще ни в чем не виноваты, даже такому старому пню, как я, моя собственная смерть представляется несправедливой, я, возможно, только сейчас понял, как прекрасна жизнь, я жить хочу, а она уже стоит со своей косой под дверью.

— Но предложи кто мне сейчас вечную жизнь, мне, одному, и я ее не приму. Как же мне-то одному? Это — несправедливо! А можно передарить, спрошу я. Вот, кровиночке моей единственной, Наташе. Так ведь и она не примет, потому что подумает о своих будущих детях. Ладно, скажет Он, шут с вами, вот вам всем бессмертие, и потомкам вашим, и родственникам, и друзьям, и знакомым, чтобы вам не скучно было вечную жизнь коротать, и знакомым знакомых, всем, ныне живущим! Э-э, нет, скажу я после того, как схлынет первая волна счастья, так дело не пойдет! Если Ты такой всемогущий, так верни мне мою девочку! — вскричал он. — И родителей моих! Они мне дали жизнь, как же я могу допустить, что у меня будет жизнь вечная, а у них нет. Теперь я обязан дать им жизнь. А иначе будет несправедливо! И не нужна мне в таком случае Твоя вечная жизнь!

Голос его пресекся. Наташа подсела к нему и стала нежно поглаживать ему руку.

— Дед, дед, не волнуйся ты так, тебе нельзя, у тебя сердце, — приговаривала она, — давай я тебе рюмочку налью.

— Спасибо, дорогая, — сказал Биркин, утирая слезы.

Успокоившись, он продолжил через некоторое время.

— Если человек, овладев рецептом вечной жизни, по каким-то причинам не хочет дать того же своим родителям, то он сам недостоин бессмертия, потому что он — не человек. Рецепт не сработает, круг замыкается. Примерно так рассуждал Федоров. Если все человечество в целом в своем стремлении к вечной жизни не проникнется идеей всеобщего воскрешения всех умерших, то оно никогда не достигнет бессмертия, не будет ему на то Божьего дозволения. Он ведь был глубоко верующим человеком, Николай Федорович.

— Я, конечно, ничего в христианстве не понимаю, — встрял Северин, — но даже мне кажется, что все это отдает какой-то ересью.

— Женечка, будьте осторожнее с ярлыками, ересь — это костер, а здесь мы имеем дело с неортодоксальным христианством. Федоров ничего не изобретал, он последовательный воскреситель, он и здесь воскресил некоторые старые идеи, бытовавшие на заре христианства, немного переставив акценты. Весьма, надо сказать, удачно. Он, например, перевел Апокалипсис в разряд антиутопий. Катастрофа конца света — не фатальная, предписанная Богом развязка, а один из сценариев развития событий в том случае, если человечество будет упорствовать в безверии, злобе и разврате. Апокалипсису противостоит апокатастасис, всеобщее спасение, опять же один из сценариев развития событий в том случае, если человечество выберет дорогу веры, добра, любви. Обратите внимание — всеобщее спасение! Это не Федоров выдумал, он только воскресил идеи александрийской школы, Оригена, Климента Александрийского, святого Григория Нисского, которые жили в третьем-четвертом веках.

— Ладно, пусть не ересь, но все равно это одна… — Северин чуть запнулся, подбирая слово, желательно, не очень обидное, — философия. А я…

— … человек практический, — рассмеялась Наташа.

— Именно! — улыбнулся ей в ответ Северин. — И меня в первую очередь интересует, как это воскрешение можно осуществить? В этой философии есть на этот счет какие-нибудь указания?

— Понимаете ли, Женечка… — начал Биркин и остановился, на минуту задумавшись, потом продолжил: — В чем принципиальное отличие учения Федорова от подавляющего большинства других философских систем? Идеалом всех философов было и есть построение законченного мироописания, отвечающего на все вопросы бытия. Федоров же дает направление общего движения, полагая и даже уповая на то, что в процессе этого движения человечество дополнит его систему, а наука — он верил в науку! — найдет методы практического решения провозглашенных им в общем виде задач.

— Да и странно было бы ожидать от философа, жившего в конце девятнадцатого века, готовых рецептов, изложенных к тому же в научных терминах нашего времени. Его рассуждения по необходимости недалеко ушли бы от воззрений Григория Нисского, который, напомню, жил в четвертом веке от Рождества Христова. Пусть тело умершего, говорил тот, абсолютно разложилось на самые простые частицы, уходящие в различные стихии, но сами эти частицы не могут исчезнуть, ибо ничто в мире не уничтожается. Обратите внимания, для того времени мысль революционная, ее и во времена Федорова не все освоили, не говоря уж о современных студентах. Но вернемся в четвертый век. Каждая из этих частиц, по мнению святого, отмечена особой печатью личной принадлежности тому или иному человеческому организму. Печать эту накладывает душа, в представлении святого субстанция понятная и простая.

— Сейчас это кажется, мягко говоря, наивным. Мы бы говорили о генетическом коде, квантах сознания, биополе, в свою очередь давая последующим поколениям повод для иронической улыбки. Понимаете ли, Женечка, тут нужны открытия. А о сущности этих открытий мы ничего сказать не можем. Открытие — это то, что не выводится из нашего современного знания. Это и есть, в сущности, наука. А то, что выводится, предсказывается, рассчитывается, это научно-технический прогресс, ему мы вместе с Николаем Федоровичем отводим второстепенную, подчиненную роль. Когда будет сделано это открытие? А кто его знает! Может быть, через тысячу лет, или завтра, возможно даже, что его уже сделали, надо просто его понять, раскопать, наконец, воскресить.

— Но вы-то сами, Семен Михайлович, — воскликнул Северин, — вы-то сами верите в это? Я уж не спрашиваю — в воскрешение всех умерших, но хотя бы в Бога, в Царствие Небесное, в вечную жизнь?

— Хотя бы… — хмыкнул Биркин. — У вас, Женечка, есть одна черта, несомненно помогающая вам в работе, но причиняющая большие неудобства в жизни — вы задаете вопросы по существу. Вопросы, требующие прямого и однозначного ответа. Что ж, признаюсь, в Бога, в Царствие Небесное, в вечную жизнь не верую, и рад бы, но не могу, издержки, знаете ли, воспитания и образования, со школы вбили базаровское: ничего потом не будет, лопух вырастет.

— Но я могу и ошибаться! И знаете, Женечка, что меня в наибольшей степени привлекает в учении Федорова? Это то, что оно обещает мне вечную жизнь независимо от моей собственной веры в нее. Пусть мой разум протестует против возможности воскрешения, но душа-то, в глубине — надеется! Ведь, черт подери, интересно было бы взглянуть на этот мир лет эдак через сто. Не просто взглянуть, а пройтись по улицам, поговорить с людьми, коньячку выпить опять же. Вот только допускаю я, что этот мир мне может не понравиться, и захочется мне Туда, обратно. А уже все, обратного хода нет! Воскрес — ну и живи вечно. Вот это отсутствие возможности выбора в наибольшей степени отвращает меня от общего дела. Впрочем, у меня, безбожника, и так выбора нет, — грустно закончил он.