Баллада о Максе и Амели - Давид Сафир
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты первый! – крикнула я.
– Нет, ты! – ответил Макс и снизил скорость.
– Это должен быть ты! Ты бежишь быстрее. Я успею проскочить вслед за тобой, а ты вслед за мной – нет.
Я ведь бежала медленнее. Медленнее его. Поэтому я оставляла Максу только один выбор: если он хочет спасти мне жизнь (а мне ведь придется с ней расстаться, если он не побежит впереди меня), он должен проскочить через ворота первым.
Он, бросив на меня короткий взгляд, пробежал через свободное пространство в проеме ворот и оказался по другую сторону стены. Там он остановился, обернулся и пролаял:
– Беги сюда! Беги!
Когда я подбежала к воротам, они уже почти закрылись. Мне пришлось немного сбавить скорость, чтобы не стукнуться с разбегу о край движущихся ворот. Я попыталась протиснуться сквозь все еще остававшееся свободным пространство. Мне это уже почти удалось, когда я почувствовала, что мою левую заднюю лапу сжал металл. Я в ужасе дернула этой своей ногой вперед, немного оцарапав при этом лапу о металл, и мне удалось высвободиться – и тем самым спастись – еще до того, как ворота полностью закрылись. Нам с Максом удалось удрать от преследовавших нас убийц.
Но у нас, однако, осталось чувство вины за то, что мы бросили остальных собак на произвол судьбы.
Я стояла на мусорной свалке. На вонь мне было наплевать. Мне ведь доводилось выносить и много чего похуже. Ни один запах не может быть более едким, чем запах, исходящий из концлагерных печей, которые мне приходилось чистить после того, как меня лишили возможности играть в оркестре. Даже запах моей собственной плоти, сжигаемой на костре, не был таким ужасным.
В стороне стояли и наблюдали за мной несколько собак. Им вполне хватало ума не подходить ко мне ближе.
Ниточка, которая связывала нас, привела меня именно сюда. Я была уверена, что эти две собаки впервые встретились здесь, на этой свалке. Пройдя через нее, я оказалась у реки. Оглядевшись на ее берегу по сторонам, я обнаружила возле одного куста следы того, что там кто-то ночевал. Однако ночевал здесь только самец. Самка – где-то в другом месте. А-а, вот в этом-то и заключается отличие теперешней моей жизни от предыдущих: самка в этой парочке не любила самца. Или же, по крайней мере, любила не так сильно, как в прежние времена, когда она лежала рядом с ним каждую ночь.
Как такое могло быть? Разве их судьба не заключалась в том, чтобы друг друга любить? Точно так же, как мне было суждено пытаться не допустить того, чтобы они прожили свою жизнь в любви. Что произойдет, если я убью их до того, как расцветет их любовь?
Может, я тем самым разорву нить, связывающую их души? И тогда мне больше не придется снова и снова их преследовать?
В этом случае я уже больше не была бы подобна призраку, которому приходится бродить по земле, чтобы выполнить свою задачу. Я бы тогда свою задачу окончательно выполнила. Задачу, заключающуюся в том, чтобы навсегда отнять у них эту любовь.
И если бы моя душа снова явилась в этот мир… Я не решалась закончить эту мысль, потому что мне не хотелось распаляться надеждой, но я ее все же закончила, потому что надеяться – это инстинкт, подавить который не в силах даже такой рассудок, как у меня. Рассудок, который сталкивался со всевозможными безнадежными ситуациями. Итак, если бы моя душа снова явилась в этот мир, я наконец-таки перестала бы о них вспоминать.
Я этих собак забыла бы. Забыла бы об этом грузе, давившем на меня тысячелетиями. Забыла бы о ранах, боль от которых я терплю. О болезнях. О сожжении на костре. Мне не пришлось бы больше думать о спутниках жизни, которых я, пожалуй, не любила, но которые мне все же нравились. У меня, однако, не получилось прожить с ними счастливую жизнь. Не получилось потому, что меня отвлекала от них моя ненависть к этим собакам. Потому, что мне после выполнения этой моей задачи казалось, что уж лучше пребывать в промежуточном мире, нежели жить на этом свете без настоящей любви.
У меня уже не стояли бы перед глазами все мои отпрыски, из которых очень многие навсегда уснули на моих руках. Я смогла бы забыть тех детей, невольной свидетельницей смерти которых я стала в концлагере и воспоминания о которых заставили меня в третий раз сойти с ума. Они не были моими детьми, однако это не имело значения. Одна женщина, которую вели в газовую камеру, крепко прижимала к себе младенца, завернутого в кучу тряпок…
Забыть.
Я очень сильно этого хотела. Даже если это означало бы, что я уже никогда не вспомню свою первую и единственную настоящую любовь. Мне очень хотелось не испытывать больше необходимости в ненависти. Хотелось любить. Обзаводиться детьми. Наслаждаться жизнью.
Carpe Diem.
Carpe Vitam! [5]
Я хотела забвения.
Полного забвения.
Чтобы его достичь, я должна была найти собак до того, как эта самка влюбится.
Мы не останавливались, чтобы поискать что-нибудь съедобное. Мы не стали пить ту воду, которую какой-то человек разбрызгивал при помощи шланга на одной из улочек. Мы не останавливались ни разу даже для того, чтобы перевести дух, хотя от быстрого бега легкие у нас едва ли не выпрыгивали через глотку из туловища. Хотя ловцы собак нас уже, по всей видимости, не преследовали.
Я наконец остановилась лишь тогда, когда мы оказались в каком-то месте, которое Макс называл парком. В нем я увидела вокруг себя не только траву – причем удивительно зеленую, – но и деревья. Все это я едва различала. Почти не чувствовала я и маленькую рваную рану на своей лапе. Я всецело сконцентрировалась на том, что стала встряхиваться. Снова и снова. Мне хотелось стряхнуть со своей шерсти пепел сожженных собак. А еще я начала кашлять.
– Что с тобой? – обеспокоенно спросил Макс.
Мой кашель становился все более громким и мучительным. Я не смогла ему ничего ответить, у меня даже начались судороги.
– Рана, да перестань же ты!
Макс оббежал по траве вокруг меня. Я дрожала всем телом и уже едва стояла на ногах.
– Перестань, иначе ты задохнешься!
Я едва слышала его лай. Он доносился до меня так, будто я опять оказалась под водой. Я не заметила даже того, как Макс остановился. Однако краем глаза вдали я увидела сквозь листву деревьев гору, которая сама себя ненавидит. У меня в голове мелькнула мысль, что эта гора, возможно, вовсе не ненавидит саму себя, а выплевывает жар и сжигает себя им потому, что с ней, как и со мной, случилось нечто ужасное. И пока я задавалась мыслью, не может ли желудочный сок, если он извергнется из меня от моего кашля, сжечь мою шерсть так, как извергавшийся из горы жар сжег ее камни, Макс вдруг замер. Да, он теперь стоял и не шевелился. И поскольку его запах был вытеснен запахом охватившей меня паники, его последующие действия стали для меня полной неожиданностью: он вдруг подбежал ко мне и изо всей силы ткнул своей мордой мне в живот.
