Ахматова и Модильяни. Предчувствие любви - Элизабет Барийе

Прошлое? В прошлом. Будущее? Тайна. Настоящее? Подарок! Давайте танцевать, пить, есть, простим кокеткам, мученикам, мучительницам их слабости, завтра мы все всё равно умрем!

В этот летний день Гумилев обуздывает свои эмоции и предстает перед обществом как победитель. Он фанфаронит, нейтрализуя насмешников и навязчивых утешительниц. Гумилев должен всем доказать, что совершенно не похож на рогоносца из дешевой комедии и при любых обстоятельствах сохраняет чувство собственного достоинства, ведь он – большой поэт. Из нескольких стульев и, может быть, пары занавесок он сооружает подобие сцены и, твердо стоя на мускулистых от верховой езды ногах, глядя на публику чуть отстраненно, как того требует случай, Гумилев выбирает несколько стихотворений, затем отвоевывает свое величие. Один из гостей вспомнит о том, каким насмешливым, почти издевательским тоном, на французский манер, как говорят русские, Гумилев декламировал одно из своих новых стихотворений.

Из логова змиева,

Из города Киева,

Я взял не жену, а колдунью.

А думал – забавницу,

Гадал – своенравницу,

Веселую птицу-певунью.

Покликаешь – морщится,

Обнимаешь – топорщится,

А выйдет луна – затомится,

И смотрит, и стонет,

Как будто хоронит

Кого-то, – и хочет топиться[59].

Анна держится в стороне. Она невозмутима. Она научилась владеть собой еще лучше, чем прежде, она менялась, и этот процесс был болезненным, каким всегда бывает рост личности. Полуулыбка на губах – очевидный признак зрелости, закалки, прощания с юношеским максимализмом, который ни к чему не привел.

Что нужно зрелости? Нежность, признание, покой. Покой? Неужели Анна его никогда не знала? У подножия Сакре-Кёр, быть может. Зрелости не нужны розовые очки.

Анна смотрит на поэта, оставшегося ее мужем. Он прекрасный актер, когда захочет. Главное – не говорить ему об этом. Говорить ему все меньше и меньше. Спокойствие! Спокойствие! Ее светлое платье – флаг спокойствия. Белый цвет – цвет траура в Японии, она об этом читала.

Теперь надо издать первую книгу. «Лебеда». Коле не нравится название, но Анна настаивает. Она уже знает, какое стихотворение откроет сборник:

Я на солнечном восходе

Про любовь пою (…)[60]

Она и эпиграф уже придумала – две строчки из Андре Терье, издателя Марии Башкирцевой:

Распускается цветок винограда,

А мне сегодня вечером исполняется двадцать лет.

Двадцатилетие, впрочем, позади. Время поджимает, Анна это чувствует, ближайшие годы определят ее литературную судьбу. В темном деле Черубины де Габриак было кое-что положительное: мистификация показала, что в русской поэзии еще есть свободное место для женщины. Анна должна его занять. Писать, читать стихи перед публикой, приучать людей к своему голосу, к своему присутствию. Сделаться незаменимой, уникальной – не только в «Башне», но и в других местах: в салонах, в театрах, в библиотеках, где скромная молодежь воспевает книгу, будто магический объект. Только бы ее имя расцвело на обложке, только бы зажглась на небосводе ее звезда, только бы ее читали в Петербурге, в Москве, на Урале! А там – поглядим.

Анна покидает террасу, стараясь не задеть платьем о старую скамейку. Замечает ли Коля ее исчезновение? В любом случае он не шелохнется. На кого он был бы похож, если бы бросился догонять жену! Вот бы утонуть в цветах, взявшись за руки, – детское полубезумие, ребячество, вызванное волной эмоций. Анна нашептывает недавно сочиненные стихи:

И мальчик, что играет на волынке,

И девочка, что свой плетет венок,

И две в лесу скрестившихся тропинки,

И в дальнем поле дальний огонек (…)[61]

Мужчины всегда переманивают удачу на свою сторону. Как им это удается? Почему у женщин это так скверно выходит?

Я стану поэтом. Обещание, данное самой себе, отзывается такой радостью в груди, словно рой бабочек вылетает из темного ущелья. Анна бредет к озеру, вокруг колосится рожь. Осы летят к своей мечте – розовому кусту. Слышится глухой звук теннисных мячей, ударяющихся о сетку. Смех со стороны вышки. Ничто не беспокоит Анну. Окружающий мир словно перестает существовать. В сердце пылает огонь Парижа.

«В Слепнево я не ездила верхом, не играла в теннис, только ходила за грибами, а за моей спиной в глубоких сумерках сиял вечный Париж».

Вечером 17 июня 1965 года Анна Ахматова протягивает свой советский паспорт портье в отеле «Наполеон» на улице Фридланд в Париже. Поэтессу сопровождают Анна Каминская, племянница мужа, и английская студентка. Ахматова предпочла бы отправиться в путешествие в одиночестве, но ей запретили. Кардиолог, спасший ее от инфаркта в 1951 году, выразился недвусмысленно: либо медленная осторожная жизнь, либо смерть. Ничего не поделаешь: стихи надо было писать, как прежде, не тратя времени даром, а шиповник в Подмосковье всегда подсказывал хорошие рифмы, так что Ахматова согласилась на смирительную рубашку осторожности.

Анна действительно нуждается в посторонней помощи. Одной ей не справиться.

Зависеть от доброй воли и благосклонности окружающих довольно унизительно, однако поэтесса предъявляет свою немощь в любопытном свете: отныне, кто бы ни протянул руку помощи, трость или лекарство старой больной сердечнице, этот человек становится причастным к великой истории русской поэзии! Гениально! Ахматова постепенно становится памятником. Столь желанная слава… Поэтесса облачается в нее, будто в камзол, расшитый драгоценными камнями, камзол, ради которого Анна пошла в жизни на все. Камзол сверкает и переливается, но, Боже милостивый, как он тяжел!

Первый залп восторга послышался из Италии: девятого декабря 1964 года на Сицилии Ахматова получила международную премию Этна-Таормина. Мать Анны Каминской, Ирина Пунина, родившаяся в 1921 году от первого брака Николая Пунина, сопровождает Ахматову. Это ее первая поездка на Запад. Сначала Рим. Ахматова хочет показать спутнице улицу Аппиа, могилу Рафаэля в Пантеоне, кафе «Греко», где за маленькими мраморными столиками некогда сиживали Байрон, Китс и Шелли. Впрочем, чувства у Ахматовой смешанные. Она больше не узнает античный благородный город, по которому мысленно гуляла, когда в комнате на Фонтанке переводила Вергилия. Рим ее мечты куда-то пропал. Реальный Рим кажется ей враждебным. Накануне отъезда в Катанию Анне нужен чемодан. Демонстрируя прочность выбранной модели, продавец запрыгивает прямо на крышку. Старость – состояние, когда человек не выносит уродства и глупости.

Врач из советского посольства, у которого Анна консультируется перед Сицилией, успокаивает ее: если вести себя благоразумно, все пройдет хорошо. Тревога тем не менее не отступает. В поезде, который несется к Югу, вид Везувия над Неаполитанским заливом не вызывает у Анны никаких эмоций, она чувствует себя сломленной.