Свои-чужие - Энн Пэтчетт

Лео Поузен не догадался оставить в номере свет. Франни дотащила его до кровати и, усадив на край, щелкнула выключателем торшера. Миленькая комнатка — мягкое изголовье, тяжелые шторы, изящный «писательский» письменный стол. В общем, жирновато для комнатки, единственное назначение которой — дать проспаться пьяному. На пухлом кресле — пухлая дорожная сумка, пальто небрежно брошено на спинку. Горничная, спасибо ей огромное, успела уже побывать здесь и расстелить постель — откинутое одеяло обнажало нетронутую белизну подушек и простыней, их сонная глубина так манила к себе, что Франни поневоле задумалась: что будет, если она на часок прикорнет тут, на краешке этого огромного ложа? Заметит ли кто? Конечно, если на подушке обнаружат ее волосы, бюро юридической помощи будет куда труднее доказать, что Франни несправедливо уволили за приставания к клиентам.

— Давайте-ка сюда руку.

Лео Поузен отвел руку и наклонился вперед, чтобы Франни смогла извлечь его из пиджака. Эта процедура явно была ему не в новинку. Потом он вздохнул так протяжно и устало, словно вдруг осознал все скорби этого мира.

Франни положила пиджак поверх пальто, склонилась к ботинкам. Ботинки у Лео Поузена были красивые, на шнурках, начищенные, мягкие как перчатки. Франни поставила их подальше от кровати, чтобы ночью Лео Поузен о них не споткнулся. Потом оторвала его ноги от пола — он повалился набок — и уложила на кровать. О штанах и ремне даже думать не стала.

— Будет мне наука, — пробормотал он, проваливаясь в постельную нежность, в прохладные простыни, под теплые одеяла.

Она положила руку ему на плечо, пытаясь хоть на секунду удержать его внимание.

— Доброй ночи, — сказала она.

Голос Франни был мягче подушек, — теперь, когда все кончилось и Лео Поузен благополучно оказался в постели, ей снова было легко его любить. Она укрыла его и подоткнула одеяло.

— Вы ведь побудете со мною немножко?

И никакой неловкости — только безмятежность, только мгновение, идеально вместившее в себя просьбу о последнем одолжении, — вот она, подумала Франни, та самая непреодолимая пропасть между мужчинами и женщинами. Закрыв глаза, он уснул, не закончив фразы, так что она не стала отвечать. Набросила покрывало поверх одеяла и погасила свет, потом присела на дальний край кровати и переобулась в темноте. В сумке у нее лежали удобные башмаки на плоской подошве. Рабочие туфли касались только ворса гостиничных ковров, оттого и выглядели как новенькие. Они прослужат ей еще много лет.

* * *

Попроси кто-нибудь Фикса Китинга и Берта Казинса перечислить случаи, когда они бывали друг с другом согласны, список оказался бы невелик. Тем удивительней было, что, даже не поговорив друг с другом и ничего не обсудив (по правде сказать, эти двое старались избегать любых разговоров и обсуждений), они дружно решили, что Кэролайн и Франни должны стать юристами. Девочки были еще маленькими — Кэролайн училась в средних классах, а Франни не ложилась спать без своих кукол, — но Фикс и Берт, будто генералы какие, уже нанесли, каждый в своей ставке, их будущее на карту. И ведь ни Кэролайн, ни Франни ни капли не интересовались американской историей. И с логикой у них было не так чтобы очень. И в дебатах они не блистали, хотя друг с другом скандалили с неиссякаемым воодушевлением. Но Фикс с Бертом старались вовсе не для девочек. Старались они для себя.

Берт возлагал те же надежды на всех детей в семье, даже на Джанетт, — ничего, думал он, займется бумажной работой, если, конечно, сумеет окончить школу. Ожидая от всех одного и того же, Берт намеревался показать себя справедливым и беспристрастным; а план, продуманный настолько заблаговременно, не мог, по его расчетам, не оказаться успешным хотя бы отчасти. В конце концов, Казинсы отродясь занимались правом. Прадед Берта служил юристом на Пенсильванской железной дороге, дед был судьей в выездном окружном суде. Отец Берта, Уильям Казинс, которого все звали Биллом, был знатоком земельного права, этакой благородной разновидностью поверенного, — к его услугам прибегали солидные конторы в центре Шарлоттсвилла, где он по большей части составлял контракты для друзей, скупавших участки у виргинских фермеров в ожидании момента, когда изменения в градостроительных планах позволят превратить фермы в торговые центры. Это приносило недурной доход, но в один прекрасный день по завещанию бездетного дядюшки жена Билла унаследовала права на розлив кока-колы для половины штата — и Билл удалился от дел в расцвете лет. Он полюбил стоять в гостиной у окна и, глядя через стекло на обсаженную благородными платанами подъездную дорожку, думать, как прекрасен этот мир и как было б славно, если бы он не менялся.

Берт вслед за Джефферсоном верил, что успеха в жизни добьется только тот, кто разбирается в законодательстве, так что, реши кто-нибудь из его детей стать учителем или медсестрой, ему все равно пришлось бы сначала выучиться на юриста. Берт был убежден, что человек, не смыслящий в праве, не может быть ни умен, ни сколь-нибудь интересен, и это убеждение порядком осложнило оба его брака.

Фикс на все это смотрел проще: он хотел, чтобы его девочки стали юристами, потому что у юристов водятся деньги. Чем больше заработают Кэролайн и Франни, тем меньше вероятности, что однажды они променяют мужей на кого-нибудь побогаче. Фикс верил, что история повторяется, и не пытался этого скрывать. То, что случилось однажды, запросто случится еще раз — к бабке не ходи.

И когда Кэролайн было тринадцать, а Франни десять, Фикс купил им к Рождеству по Капланову пособию для подготовки к вступительным экзаменам на юридический. Завернул в красную блестящую бумагу и отправил в Виргинию вместе с обычными, подобранными Марджори подарками — настольными играми, акварельными красками, плюшевым кроликом, свитером и двумя музыкальными шкатулками.

— Каков подарочек! — хмыкнул Берт, взяв в руки книгу Франни, покуда та копалась в обрывках оберточной бумаги в поисках какого-нибудь случайно оставшегося незамеченным подарка. — А неглупо придумано.

— Ты правда так считаешь? — спросила Беверли.

На ней был длинный, до пола, темно-зеленый бархатный халат с застежкой-молнией, сшитый ее матерью специально к Рождеству. Любая другая женщина в таком наряде выглядела бы тетехой, но Беверли даже в халате была ослепительно элегантна.

— Если будут читать по главе в месяц, — сказал Берт, просматривая содержание, — даже устать не успеют. Им пока не нужно ничего тут понимать. Тут специфический язык, пусть для начала освоятся, зато потом, если будут заниматься систематически, справятся с экзаменом на раз-два.

Его собственные планы по выращиванию в семье целой юридической фирмы пока еще находились в стадии разработки, но почин Фикса казался неплохой отправной точкой.

Кэролайн, в шерстяных носках и в красной фланелевой пижаме с оленями, мучилась несказанно: с одной стороны, следовало немедленно послать Берта куда подальше, с другой — речь шла об отцовском подарке. Она решила рассмотреть его попозже и в одиночестве, чтобы лишить Берта удовольствия видеть ее с одобренным им пособием в руках. Франни тем временем раскрыла подарок от бабушки — «Дерево растет в Бруклине» в твердой обложке. Прочитала первое предложение и поняла, что вот этой книге она и посвятит рождественские каникулы, а Капланово пособие подождет. Но чуть позже этим же утром позвонил отец, поздравил Кэролайн и Франни с Рождеством, стал говорить, как ужасно по ним скучает и как хотел бы сейчас быть с ними (девочки тут же расплакались у параллельных телефонов, Кэролайн в кухне, а Франни — сидя на полу у кровати в комнате матери и Берта), — а потом ошарашил новостью: он поступил в Юго-западный юридический колледж и с января будет учиться на вечернем отделении. У вечерников программа рассчитана на четыре года, а не на три, но ничего, Дик Спенсер тоже так учился. Конечно, лучше было бы Фиксу спохватиться пораньше, но чего уж теперь жалеть.