На танке через ад. Немецкий танкист на Восточном фронте - Михаэль Брюннер

Фюрер знает об этом совершенно точно. Он попытался перечеркнуть этот план и в этих целях быстро победить все передовые страны, защищавшие Англию, и добиться стратегического решения в 1940 году. Мы были очень близки к этому. Но нам не удалось это сделать, потому что Советский Союз совершил беспримерное преступление, объединившись с капитализмом и вступив в войну. Англия смогла перевести дух.

Ситуация в 1943 году была такой. Англичане и американцы держали практически руки в карманах и предоставили войне развиваться самой по себе. Они достигали военно-морского и воздушного господства, громили Германию медленно, но уверенно, оставаясь сами вдали от театра военных действий. С таким спокойствием они могли бы ждать до конца войны. Но все же произошло нечто очень примечательное!

В 1944 году началось небывалое наступление на Германию. Ни один человек не сомневается в том, что это превышение необходимых сил. Англичане прилетают теперь не с сотней бомб, а с тысячами. Они высадились в Неттуно, они выпустили 200 тысяч снарядов по одному участку фронта в течение дня, 6 июня они предприняли генеральное вторжение. На Востоке Сталин мобилизовал все резервы и начал наступление.

Мир находится под впечатлением от этого. Но никто не заметил, что все это в высшей степени примечательно и что эти жертвы перед закрытием городских ворот были бы совершенно ненужными, если бы все обстояло действительно так. Но все обстоит совершенно по-другому.

За год до этого Черчилль узнал о нас нечто такое, о чем и сами мы не подозревали. Министр внутренних дел Англии Моррисон на днях снова обсуждал это в нижней палате парламента. На вопрос, что происходит в Германии, он ответил буквально: «Я знаю об ужасных вещах». Гигантское по своим масштабам наступление 1944 года является не превышением сил, а суровой необходимостью и обусловлено паническим страхом.

Я еще хорошо помню, как террористы во Франции в прошлом году писали на стенах следующие строки:

«1918–1943».

1943 год должен был стать нашим 1918-м. Сейчас я знаю, что это была не теория пропаганды, это была программа, горькая необходимость. Именно Черчилль это мог рассчитать. Он знал сроки, которые не знали мы сами и не знаем сейчас. У пленного мы находим журнал годичной давности, в котором изображена V-1. Неправильно, но тем не менее изображена. Когда я это увидел, то мне все стало ясно. Это свидетельствует о том, что:

Черчилль заранее знал о разработке нового вооружения.

Его постройку предотвратить он не мог.

Он не смог разработать его раньше нас.

Он не нашел от него никакой защиты.

Он знал о том, что наступит срок, когда наступит третий этап войны, когда Германия, как он в 1942 году, снова начнет войну и двинется вперед. И на этом этапе Германия получит преимущество.

Так как он узнал о V-1, он знает и о других «ужасных вещах». И он знает еще кое-что, самое страшное для него — он знает срок.

Поэтому он и писал «1918–1943», потому что наш конец, наш рассчитанный конец от истощения должен был наступить в 1943 году. Год прошел. Мы сами не подозреваем, что это значило для Черчилля и для Рузвельта. Теперь у них была только одна попытка: впоследние минуты их этапа войны осмелиться на совместные действия, чему мы сейчас й являемся свидетелями.

Если требуются дополнительные доказательства к такому ходу мыслей, то Черчилль представил их сам в своем интервью пару дней назад.

Он сказал: «Мы должны закончить войну до осени, иначе…» — И замолчал, старый господин поджигатель.

До осени. Поэтому мы знаем, зачем должны снова напрячь все силы. Это напряжение не превысит наших сил. За время этой войны мы еще не сдавались ни в одной критической ситуации. Мы заплатим последнюю цену, которую нам еще надо заплатить. Всеми средствами и всеми силами. Победа действительно близка».

Циничный блестящий образец национал-социалистической пропаганды? Так нас одурачивал пропагандистский преступник Ахим Фернау, написавший после войны известные читаемые книги «От Арминиуса до Аденауэра», «Розы для Аполлона».

Впрочем, первые дни определялись тяжестью моих ожогов. Я страдал от сильной боли. На третий день к ним прибавился кризис кровообращения. Во время первой перевязки были такие боли, что врачи сначала вкололи мне сильное обезболивающее. Каждое утро старшая сестра приветствовала меня вопросом, не хочу ли я поесть. Я получал меню и мог что-нибудь выбрать для себя из запасов кухни. Кроме того, я ежедневно получал стакан вина и натуральный кофе.

Во всем, что я не мог сделать сам из-за забинтованных рук, я получал помощь медсестры. Из-за такого великолепного ухода сестер меня уже через три недели «Ка-Фау-Машина» вытащила из великолепного госпиталя. Под «Ка-Фау-Машиной» понимается врач или военно-врачебная комиссия, проверявшая солдат, непригодных для боя, и всегда, где только можно, писала заключение: «Годен к службе на фронте».

Ранняя выписка из госпиталя имела и хорошую сторону, так как другой врач, осматривавший меня в запасной части, счел лечение неудовлетворительным. После того как он меня осмотрел, он сделал освобождающее заключение: «Вы еще не годны к службе». Он написал мне степень годности KV-2, что-то вроде «Годен к гарнизонной службе на территории Рейха», что на некоторое время спасло меня от немедленной отправки на фронт.

Выписавшись из госпиталя, я отправился в отпуск для выздоровления во Фрайбург. Там я, ежедневно встречаясь с жителями, сам мог воспользоваться привилегиями раненого фронтовика. Например, я сразу мог встать впереди очереди в кассу кинотеатра. По окончании этого отпуска после полуторагодичного отсутствия я вошел в такие знакомые ворота танковой казармы в Загане. Там я встретил своего старого знакомого графа П., который к тому времени стал офицером и более или менее невольно вырос в иерархии Вермахта. При этой встрече я сразу заметил дистанцию и ранее считавшуюся невозможной трещину между мной и графом. Получив офицерский чин, он полностью стряхнул с себя солдатское прошлое, в то время как я, унтер-офицер, все еще оставался солдатом. В течение долгого времени, когда мы были друзьями и вместе прошли огонь и воду, он, как унтер-офицер, и я, как ефрейтор или обер-ефрейтор, мы находились в самом низу иерархии Вермахта. Теперь каждый из нас принадлежал к разным кастам, и поэтому внутреннее отчуждение было между нами неизбежно. При нашей встрече мы обменялись несколькими ничего не значащими фразами, потом он, взглянув на часы, сказал слова, снова нас разделившие: «Я должен идти к моему полковнику». Теперь у него для меня не было ни времени, ни ушей, чтобы выслушать мои просьбы, ни желания что-либо для меня сделать, чтобы я мог остаться в Загане.

Остаться в Загане мне не удалось, так как поступил приказ о моем переводе в Цинтен в Восточную Пруссию, неподалеку от Кёнигсберга. «Зачем мне, южному баденцу, сидеть в Восточной Пруссии, как раз на противоположной стороне Германии?» — думал я недовольно во время поездки через Познань в Цинтен. Я еще не знал, что в Восточной Пруссии богиня удачи раскроет надо мной свои крылья, которые меня защитят. Их первый удар я почувствовал, как только прибыл в Цинтен, в 10-ю танковую часть. Я получил шанс стать курьером. Эту возможность «спокойной и непыльной» службы я, естественно, не упустил. И в последующее время я, как гражданский, каждое утро в 10 часов выезжал на поезде в Кёнигсберг, в управление 1-го корпуса или в комендатуру Вермахта, или через Кёнигсберг, Велау в Инстербург, к командиру 1-го танкового отряда. Чаще всего у меня в сумке были письма и приказы, имевшие надпись «Секретно» или «Только для командования!». Таким образом, я стал кем-то вроде военного письмоносца. При этом у меня появилась привилегия: больше свободы и свободного времени, чем у других солдат Цинтенской запасной части. Это начиналось уже с подъема, когда я мог не вставать по приказу в 6 часов, а спать еще часика два и только в 9 часов прийти на доклад к командиру запасной части.