Снег в Венеции - Николас Ремин

– А когда же вы догадались, кого сфотографировали на самом деле?

– Об этом мне сказала синьора Бьянчини, моя домоправительница, – Томмасео сокрушенно покачал головой. – Эта… этот… в общем, «псевдодама» оказался столь неосторожен, что попрощался с ней.

Трон поднял брови.

То есть он все-таки сказал что-то?

Томмасео только пожал плечами.

– Да, уже уходя, на пороге. И голос у него был несомненно мужской. Синьора Бьянчини очень удивилась: что это, мол, за чудеса такие? Ей и без того не по душе мое увлечение фотографией. И она косвенно упрекнула меня в том, что я… – Томмасео не закончил своей мысли и ограничился тем, что возмущенно воздел руки.

– Вы категорически отрицаете, что это была невинная карнавальная фотография? – спросил Трон, отлично сознавая, что в жизни падре не было места для пустых развлечений.

Падре заговорил медленно, словно его слушал тугодум:

– Нет, комиссарио. Я внимательнейшим образом изучил впоследствии этот снимок. Это – фото на память. На память о… Не хочу даже говорить, о чем…

– И теперь вы считаете, что они провели вас? Я угадал?

Томмасео поднял глаза, и Трон почувствовал его с трудом сдерживаемую ярость.

– Мне удивительно, что вы, комиссарио, задаете мне подобные вопросы, – сказал падре Томмасео. – Двое мужчин превращают меня в пособника своей греховной связи, и после этого вы еще спрашиваете, считаю ли я себя обманутым?

– Как же вы поступили, когда выяснилось, какого рода этот снимок?

– Я обратился к патриарху, чтобы спросить его духовного совета.

– И как отреагировал патриарх?

– Он сказал то же самое, что и вы, комиссарио. Что следует считать это обычной карнавальной фотографией. – Лицо падре Томмасео опять помрачнело. – Мне оставалось только молиться.

– Молиться? О чем?

– О том, чтобы Господь покарал грешников, которые насмехаются над Его верными слугами, – сказал падре Томмасео, улыбнувшись сквозь слезы. – Моя молитва была услышана. – Он возвел очи горе, словно лицезрея Всевышнего. – Я не собираюсь оправдывать того, кто совершил это преступление, – продолжил он. – Однако, кто бы ни убил надворного советника, он был всего лишь орудием в руках Господа.

– Надворный советник оставил вам свой домашний адрес?

– Вы говорите об этом… Баллани? – с презрением в голосе переспросил падре.

Трон кивнул.

– Да, о синьоре Баллани.

– Да. – Падре Томмасео потянулся за лежавшей на столе папкой, вынул из нее листок. – Площадь Санта-Маргарита, 28. – Уголки его губ презрительно вздернулись.

Трон положил фотографию обратно в конверт и поднялся.

– Полагаю, вы ничего не будете иметь против того, чтобы я взял фотографию с собой?

Падре безучастно взглянул на Трона.

– Две лиры.

– Не понял?…

– Этот снимок стоит две лиры, – холодно проговорил падре. – Можете заплатить их мне, я дам вам расписку, и деньги вам в управлении вернут, – не удержался он от улыбки.

Трон вышел на небольшую заснеженную площадку перед церковью Сан-Тровазо. Было холодно. К досаде Трона, хорошая погода, которой он так наслаждался утром, куда-то улетучилась. Направление ветра изменилось, теперь он дул с севера. Вдоль фасадов домов мела поземка, на небе, темно-свинцовом и суровом, в сторону города бежали серые облака. Когда Трон проходил по улице Фондамента ди Бордо, закружили первые снежинки: снегопад собирался с новыми силами.

Пока Трон переходил мост деи Пуньи и шел в направлении площади Санта-Маргарита, он размышлял над тем, как расценить реакцию Томмасео на известие о смерти надворного советника. Удовлетворение, которое испытал священник, узнав о гибели Хуммельхаузера, не заметить было невозможно. Наверное, падре Томмасео, убежденный в своем моральном превосходстве над большинством людей, был непоколебимо уверен в том, что на него-то подозрение не падет ни в коем случае. Или – не исключено и такое – возможно, падре Томмасео, убив и Хуммельхаузера и молодую женщину, теперь, после ареста и гибели Пеллико, почувствовал себя в полной безопасности? Не счел ли он, что такой поворот дела есть как бы знак свыше – мол, Господь держит свою длань над ним, своим орудием мести?

Какое-то время Трон пытался представить, как Томмасео в развевающейся сутане врывается в каюту надворного советника, дважды стреляет в висок Хуммельхаузеру, а потом душит молодую женщину, которую поначалу в пылу схватки принял за мужчину. Что этому противоречит? Что Томмасео – священника Священники, будучи всецело уверены, что выполняют волю Господню, не раз совершали преступления пострашнее, чем убийство мужчины и молодой женщины. Человек, подобный Томмасео, несмотря на религиозный огонь, горящий в сердце, холоден как лед и способен на все. Правда, при таком раскладе получается, что Грильпарцер невиновен. А ведь у него мотив куда существеннее, нежели у Томмасео!

Дом под двадцать восьмым номером, где проживал Баллани, оказался небольшим палаццо в готическом стиле на западной стороне площади, почти прямо напротив дома гильдии кожевников – Скуола деи Варотари; это было здание из красного кирпича, перед которым два-три раза в неделю торговали свежей рыбой.

В подъезде было холодно и сыро. На Трона пахнуло острыми запахами итальянской кухни. Он поднялся на третий этаж и увидел на свежевыкрашенной двери табличку с фамилией Баллани. Не обнаружив нигде ручки звонка, он постучал в дверь и, поскольку никто не отозвался, постучал еще раз, громче.

Прошла минута-другая, прежде чем дверь чуть-чуть приоткрылась и появилось лицо молодого человека, отдаленно похожего на женщину с фотографии.

Однако разглядеть черты его лица было непросто потому что человек прижимал к глазу скомканную тряпицу. Помимо того у него была рассечена и сильно вспухла верхняя губа. Похоже, что совсем недавно ему изрядно досталось в какой-то потасовке.

– Что вам угодно? – Человек внимательно смотрел на Трона; тот сразу подумал, что Баллани ждет кого-то с визитом.

– Синьор Рафаэль Баллани? Я комиссарио Трон.

Баллани открыл дверь пошире и отступил на шаг, пропуская Трона в квартиру.

– Входите, прошу вас, – пригласил он.

В коридоре было темновато, однако достаточно света, чтобы разглядеть царивший здесь и в прихожей беспорядок. Ящики комода, стоявшего у двери комнаты, были выдвинуты, их содержимое валялось на полу. Перед платяным шкафом у противоположной стены беспорядочно валялись пальто, жилеты, брюки, рубашки и туфли. Кто-то, по всей видимости, хорошо порылся в вещах Баллани и в ящиках комода, и этому человеку, вероятно, было безразлично, что после себя он оставил хаос.

Баллани, похоже, не считал нужным пускаться на сей счет в какие-то объяснения.