"Скажи мне, что ты меня любишь...". Письма к Марлен Дитрих - Эрих Мария Ремарк

Спасибо за радио, и самые добрые пожелания тебе в работе и в твоей жизни.

Эриху Мария Ремарку в поезд «Лос-Анджелес — Чикаго»

[Телеграмма] R-C 3B.51/007

I went back to the counter and sat there for a long time It rained There are so many things I want to talk to you about Please let me know the name of the hotel All Love

Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, отель «Беверли-Хиллз» и бунгало

[Штамп на бумаге: «Беверли Уилшир»] MDC 38, 40

Они сидели за каменными столами, и гроздья сирени свисали над их бокалами с вином.

— Это летящее, парящее счастье? — спросил старик.

— Нет, — ответил Равик, — это счастье утомительное.

Старик вычесал пальцами своей могучей руки несколько светлячков из бороды.

— А то, что в ней танцует? — спросил он несколько погодя. — Эта блистательная смесь случайностей, вдохновения, безудержного счастья и капризов? Есть ли кто-то, кто видит это и у кого от этого душа поет?

Равик рассмеялся.

— Наоборот, — сказал он. — От нее ждут даров обыкновенного счастья простых людей.

— Равик! — возмутился старик. — Я чуть не подавился. Моего горла мне не жаль, но вот вина «Форстер иезуитенгартен» урожая 1921 года — да! Оно в наше время стало такой же редкостью, как и пумы. — Его крупное лицо вдруг расплылось в улыбке. — То, чего ждут от нее, — сказал он потом, — вещь второстепенная. Сама-то она чего хочет?

— Старик. — Равик осторожно взял у него из рук бокал с вином. — Так, оно спасено. А теперь смотри, не упади со стула — она тоже этого хочет…

Старик не подавился, он рассмеялся. Потом медленно отпил золотого вина.

— Равик, — сказал он, — ты показывал мне фотографию, которую она принесла нам с тобой. На ней она напоминает мне Нику, стоящую перед золотоискателями. Ника не станет таскать за плечами рюкзак с буржуазным счастьем, — она вдохновляет и ведет за собой…

Равик усмехнулся.

— У нее довольно фантазии, чтобы принять велосипед за яблоню в цвету, а осторожность — за превосходство и простоту — за величие. И еще…

— Да?.. — полюбопытствовал старик.

— …Чтобы допустить две восхитительнейшие ошибки, которые сродни лучшим из заблуждений Дон Кихота. Но сейчас уже ночь и поздно говорить об ошибках, даже самых пленительных. Давай вернемся к этому завтра…

— Хорошо. Но она устанет…

— Да. Ни от чего так не устаешь, как от утомительного счастья.

Старик посмотрел на Равика.

— А потом? — спросил он.

— Потом, старик? Ее сердце — компас. Железо может отвлечь его. Но потом стрелка всегда будет указывать на полюса по обе стороны горизонта. И еще…

Равик опять улыбнулся. Его лица было не разглядеть в пропахших сиренью сумерках, где метались опьяневшие от тяжелого запаха ночные бабочки…

— …Да, и еще… Но это тоже история на завтра…

Юное апрельское сердце,

Когда посылаешь такие удачные снимки, нужно заранее примириться с тем, что о них будут всячески распространяться во время застолья за каменным столом…

Пойми… Прости… И забудь…

Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, отель «Беверли-Хиллз» и бунгало

[Штамп на бумаге: «Беверли Уилшир»] MDC 22–24, 28

В комендантский час, в мае, месяце лесных цветов, в рукописи Равика влетел пакет из Нью-Йорка, а в нем — черная металлическая пума. С зелеными глазами и золотистыми пятнами…

От тебя? А то от кого же…

В тот вечер мы, сидевшие за каменным столом, были немного растроганы. Старик, у которого в бороде светлячки, улыбнулся и пробормотал что-то о зове крови и далеком крике о помощи; Равик, который появился лишь в 6 часов 10 минут, сразу набросился на крюшон, чтобы наверстать упущенное время, и заявил, будто это милая, но чистая случайность — ты, дескать, где-то ее увидела, послала и уже забыла о подарке, хотя это и нисколько не умаляет волшебного жеста; асессор фон Фельзенэк (между прочим, Фельзенэк — гражданин Никарагуа), разогревший крюшон вместо Равика (комендантский час), утверждал, что пока не доказано даже, что это corpus delicti[60] принадлежало тебе, поэтому все выводы преждевременны; а Альфред, которого Равик впервые привез сюда, Альфред ничего не сказал — он лишь взял подарок в свои маленькие горячие руки.

Всех нас подарок умилил и растрогал. Мы вытащили на белый свет воспоминания из того времени, когда Равик еще держал тебя за руку, такую слабую и нежную, каких нет ни у кого: о монокле и о Фреде, о лодке в Антибе и о Джо, о бутербродах с ливерной колбасой в бунгало № 10, о вечерах у «Максима», когда ты неожиданно сказала «с тобой мне все так легко, я никогда такого не испытывала»; мы вытащили его наружу, это время, когда ты еще не знала, кто такой Равик, и не знала, что терпение — это не слабость, — пока твой взгляд не замутился и нам не пришлось защищаться, потому что ты об этом забыла.

Как обстоят дела у тебя, Юсуф, насчет «последнего желания, оставшегося еще в жизни»? Обволакивает ли тебя счастье золотом, как в летний вечер? Или ты по-прежнему пытаешься зажечь свет в доме, в котором навеки поселилась темнота? И таскаешься с проблемами других людей, словно тебе мало своих?

У счастья нет ничего общего с качеством, иначе до чего мы все дошли бы? (Тише! Слово Равику! Он спрашивает, как прошли семейные посиделки с его преемником.) Но с жизнью у качества общее все, в ином случае чем бы у нас все завершилось? Самым последним, случайным, а для этого, Лулу, мы всегда слишком молоды.

Не трусь, Юсуф! Страны Авалун и Туле находятся везде — даже в курятнике можно найти свою романтику, если только почувствуешь, что это то, чего ты ждал. (Равику хочется узнать, не очень ли заулыбался Руди, наш многоопытный, при этих словах?)

Но довольно! Когда Юпитер, личный зодиакальный знак Равика, в зените, с ним разговаривать всерьез не приходится, жизнь так и бьет из него ключом; только что он сказал, будто в умении забывать и тем не менее вспоминать о прошлом весело и без боли и заключается секрет вечной молодости. Жизнь не старится, это удел людей; и от нас самих зависит, чтобы этого не произошло. Ты осталась бы юной, будь ты в нашем кругу, где делала бы жизнь полнее и богаче; потому что тебе и мне, нам обоим открылся и второй большой секрет: резонанс, отражение. В нем наша сила и наша слабость. Мы способны гудеть, как колокола, или дребезжать, как мусорные бачки, — в зависимости от того, кто и что в нас бросит.