Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам - Эдуард Филатьев

Маяковский прочёл пьесу. Затем выступил Всеволод Мейерхольд и несколько рабочих, а поэт, отвечая на записки и замечания выступавших, сказал:

«Товарищи говорят, что здесь не указано, как бороться с бюрократизмом. Но ведь это указывает партия и советская власть: железной метлой чистки – чистки партии и советского аппарата – выметая из наших рядов всех, кто забюрократился, замошенничался и так далее. Моя вещь – один из железных прутьев в той самой железной метле, которой мы выметаем этот мусор».

Какую-то часть записок, поданных на том вечере, а также некоторые вопросы, заданные из зала, опубликовал в январском номере журнал «Советский театр», сопроводив их зарисовками лиц, обращавшихся к поэту. Сразу возникает предположение: а не Аграновым ли и Бриками была организована эта публикация? Слишком негативное впечатление вызывают выражения нарисованных лиц и хмурость задававшихся вопросов. Молодой рабочий в надвинутой на лоб кепке с явным негодованием спрашивал:

«– Как по-вашему, товарищ Маяковский, доступны ли пониманию ваши пьесы рабочему?»

Ему язвительно вторил парень в фуражке, сдвинутой на затылок:

«– Остроты натянутые, непонятные. Кто это Микель Анжело – объясните! Вы пишете для интеллигенции!»

А лысоватый пожилой мужчина с усами и бородкой злобно выкрикивал:

«– Товарищи, довольно нам забивать головы, они у нас и так уже забиты! Моё мнение – прикончите все ваши сказки!»

Читавшим эти строки могло показаться, что в клубе «Пролетарий» пьесу забраковали. Однако резолюция была принята довольно доброжелательная:

«Мы, рабочие, собравшись в клубе „Пролетарий“ на литературный вечер, на котором поэт Маяковский прочёл свою пьесу „Баня“, считаем такие читки очень нужным и полезным делом… Кроме этого вечера, мы хотим посмотреть „Баню“ на сцене передового театра имени Мейерхольда, считаем её пьесой нужной, прочно вскрывающей бюрократизм. Мы хотим, чтобы общественный просмотр „Бани“ состоялся совместно с критиками, автором, режиссёром и артистами на нашей сцене вместе с нами, рабочими, где мы могли бы принять тоже участие в обсуждении пьесы».

А в стране в это время начиналась очередная чистка партийных рядов и советских учреждений, выметавшая на этот раз сторонников Николая Бухарина, Алексея Рыкова и Михаила Томского, которые ставили под сомнение реальность пятилетнего плана, настаивали на его «минимальном» варианте и были названы за это «правыми уклонистами».

Откликаясь на это мероприятие, Маяковский написал стихотворение «На что жалуетесь?», в котором обрушился на писателей и поэтов, которые не замечали борьбы с «правым уклоном». Поэт восклицал:

А в «Стихе как бы шофёра» Маяковский решительно призывал:

Однако, несмотря на эти восклицания и призывы, вопросов, которые задавала жизнь, меньше не становилось. И на них Маяковскому приходилось отвечать. Касались они и его новой пьесы. От какого «мусора» пытался он избавиться с помощью своей «Бани»? Каких таких «сволочей» мыл он «весело» и «со звоном» в её очистительной пене? И вообще, почему пьеса всё-таки названа «Баней»?

Прямых ответов на эти вопросы Владимир Владимирович не дал.

Найти их и сформулировать пытались маяковсковеды.

Бенгт Янгфельдт:

««Баня» была своего рода продолжением «Клопа», но несла в себе откровенную критику бюрократизации советского общества и нового привилегированного класса высокопоставленных чиновников с партбилетами».

Александр Михайлов:

«Маяковский вёл жаркую схватку с бюрократией».

Александр Февральский:

«Маяковский принципиально сместил акцент со смешного на драматизм положения: дескать, смешно – да, смешно – как в цирке, но то, над чем смеёмся – драма нашей жизни, её уродство. Маяковский смеётся над новым уродством, сжимая кулаки».

Аркадий Ваксберг:

«…крупные партийные бонзы, идеологи и консультанты… с полным к тому основанием увидели в Победоносикове обобщённый образ советского властолюбивого уровня. Власти, а не отдельного бюрократа».

И вновь вернёмся к Бенгту Янгфельдту, который отнёсся к «Бане» без всякого восторга, написав:

«Ни структурно, ни тематически „Баня“ не содержит в себе ничего нового – все пьесы и поэмы Маяковского заканчиваются картиной будущего, положительной или отрицательной. Однако политический сигнал был чётче, чем когда-либо…

Хотя многие критики относились к Маяковскому заведомо отрицательно, нельзя не признать, что во многом их замечания были справедливыми. Пьесе действительно не хватает действия, персонажи клишированы, реплики и шутки порой натянуты».

Здесь Янгфельдт явно пересказывал мнение Лили Брик, которую пьеса Маяковского как раз основательно «колола». Поэтому Брики, осуществляя задуманное мщение, и были заинтересованы в том, чтобы любое дело, которое затевал поэт, неизменно проваливалось бы с треском.

А Илья Сельвинский 2 ноября 1929 года написал письмо в Ленинград, в котором сообщал:

«…жизнь серая. Каждый день получаю рецензии и статьи о “Командарме”, в которых никто ничего не понимает и, главное, понимать не хочет. И самое серое во всём этом то, что я совершенно перестал реагировать. И вообще я решил реагировать только на хорошее…

Ах, если б эти строки читал Маяковский, как бы радовалось его сердце… Между прочим он уже два раза выступал публично с афишами и ругал “Командарма” и “Пушторг” так, что все бегут в театр и в Госиздат смотреть трагедию и читать роман.

Мы собираемся послать ему благодарственный адрес за самоотверженную рекламу».

Зарождение идеи о праздновании юбилея Маяковского Павел Лавут относил на конец сентября 1929 года:

«29 сентября (эта дата уточнена по недавно обнаруженной доверенности, выданной мне Маяковским на устройство его вечеров перед моим отъездом в Ленинград), Маяковский неожиданно спросил меня, показывая на стены столовой:

– Как по-вашему, поместились бы на них все мои афиши?