Болезнь Портного - Филип Рот

Ибо особой популярностью в «Эмпайр» пользуются шляпы. Слева от меня, чуть поближе к сцене, один из моих собратьев, старше меня лет на пятьдесят, кончает в шляпу. В свою шляпу, доктор! Ой, меня тошнит! Мне хочется заорать: «Только не в шляпу, шванц! Ты же ее на голову наденешь! Ты же сейчас наденешь ее, выйдешь на улицу и будешь разгуливать по Ньюарку со стекающей на лоб спермой! Как ты будешь обедать в этой шляпе?!»

Вот какое несчастье обрушивается на меня в тот момент, когда последняя капелька спермы падает в мою бейсбольную рукавицу! Я в полнейшем унынии; даже член мой устыдился и не вмешивается в мой внутренний монолог. Я выхожу из «Эмпайр Бурлеск», ругая себя последними словами и постанывая вслух:

— Ох, нет… нет…

Как человек, который вляпался в собачье дерьмо своим ботинком. Вернее, своею душой… Фу! Мерзость какая! В шляпу, более ты мой! Вен дер путц, штехт! Вен дер путц, штехт! В шляпу, которую он носит на голове!

Я вдруг вспомнил, как мама учила меня писать стоя! Послушайте, может быть, это как раз та информация, до которой мы докапываемся? Может, именно это определило мой характер, может, именно этим обусловлено мое нынешнее состояние! Может, именно из-за этого я живу, раздираемый страстями, которые противны моему сознанию? Может, именно по этой причине мое сознание противно моим страстям?

Итак, послушайте, как я научился писать в унитаз стоя. Вы только послушайте!

Я стою перед унитазом, моя маленькая штучка отважно торчит вперед, а мама сидит рядышком на краю ванны, одной рукой придерживая вентиль крана (из крана течет тоненькая струйка, которую я и должен сымитировать), а другой щекоча снизу головку моего члена. Я повторяю: мама щекочет мой член! Похоже, она думает, что именно подобным способом можно ускорить появление некоей субстанции из мочеиспускательного канала. И должен вам сказать — леди права.

— Сделай пи-пи, бубала, сделай хорошенькое пи-пи для своей мамочки! — напевает мама.

А ведь на самом деле мамочка делает сейчас то, чем я буду заниматься всю жизнь! Она предопределяет мое будущее! Представьте себе! Вот нелепость! Куется человеческий характер, лепится его судьба… ох, может, и нет… Как бы там ни было, информация, думаю, полезная, ибо я до сих пор не могу писать в присутствии другого человека. До сих пор! Мой мочевой пузырь может раздуться до размеров арбуза, но если вдруг кто-то вошел в уборную прежде, чем струя пошла… (вы хотели услышать все, вот я и говорю обо всем)… это было в Риме, доктор. Мы с Мартышкой подцепили на улице самую обычную шлюху и затащили ее к себе в постель. Все, все, я не буду отвлекаться. Кажется, это отнимает у меня время.

Автобус, автобус… Что же удержало меня от того, чтобы кончить прямо на руку спящей шиксе? Я не знаю. Здравый смысл, думаете? Стремление удержаться в рамках приличий? Здравомыслие, как говорится, «вышло на первый план»? Но куда, в таком случае, запропастилось мое здравомыслие в тот день, когда, вернувшись из школы, я обнаружил, что мамы нет дома, а холодильник забит сырой печенкой? Кажется, я уже признавался вам в том, что как-то раз трахнул купленный мною в мясной лавке кусок печенки прямо по дороге на урок бар-мицвы — спрятавшись за афишную тумбу. Что ж, я хочу признаться еще кое в чем, Ваше Святейшество. Та печенка — она … тот кусок был не первым. Впервые я трахнул печенку дома, в ванной. В половине четвертого. А в половине шестого я, весте с остальными невинными членами моей семьи, ел эту печенку на обед.

Вот. Теперь вы знаете о самом скверном из всех совершенных мною поступков. Я трахнул свой собственный обед.

emp

Если, конечно, не станете разделять мнение Мартышки. Поскольку она считает, будто самое отвратительное, что я совершил в жизни — это то, что я бросил ее в Греции. На втором месте по омерзительности — случай в Риме, когда и заманил ее в постельный триумвират. По ее мнению, в том «менаж а труа» виноват исключительно я, поскольку являюсь более сильной и нравственной натурой, чем она.

— Великий гуманист! — орет Мартышка. — У тебя же работа такая: защищать бедных от произвола сильных мира сего! Разве не ты дал мне прочесть тот номер журнала?! Именно из-за тебя я отказалась от предложения Хантера! Из-за тебя я убиваюсь, стремясь стать чем-то более значительным, нежели простым куском задницы! И после этого ты хочешь, чтобы я превратилась в вещь, которую можно использовать — использовать во всех твоих причудливых затеях?! Только потому, что ты превосходишь меня н интеллектуальном отношении?! Только потому, что тебя показывают по этому говенному образовательному каналу телевидения?!

Видите ли, по мнению Мартышки, моя миссия состояла в том, чтобы вытащить ее из пропасти извращений, фривольности, порока и греха — и это в то время, когда сам я всю свою жизнь стремился как раз погрязнуть в этой пучине страстей! Я должен избавить ее от соблазнов, приобщиться к которым мечтал столько лет! И ей неважно, что она сама, лежа со мной в постели, мечтала о таком происшествии не менее страстно, чем я. Доктор, я вас спрашиваю: кто первым заговорил об этом? Кто, с самой первой ночи, искушал меня перспективой затащить к нам в постель еще одну женщину? Поверьте, я отнюдь не пытаюсь ускользнуть от ответственности, но мне хочется, чтобы вы уяснили с предельной четкостью: эта безнадежно истеричная женщина, эта душераздирающая пизда — не тот человек, который может назвать себя моей жертвой. Я просто не принимаю все это дерьмо про жертвы. Ей тридцать лет, она хочет замуж, хочет стать матерью, респектабельной женщиной и жить в собственном доме с мужем (особенно теперь, когда ее высокооплачиваемая блестящая карьера близится к концу), но из того, что она воображает, будто ее всю жизнь третировали, эксплуатировали и унижали (что, кстати, вполне возможно, если брать в расчет всю ее жизнь) — из этого отнюдь не следует, что отдуваться за все нужно мне. Не я сделал ее тридцатилетней и одинокой. Не я вытащил ее из угольных копей Западной Виргинии, не я взял ее на попечение — и не я уложил ее в постель с той римской проституткой! Дело-то происходило совсем по-другому: именно Мартышка высунулась из, окна взятого нами напрокат автомобиля и спросила на своем изысканном итальянском, не желает ли шлюха пойти с нами за ту сумму, которую мы хотим ей предложить. А я просто сидел за рулем, не снимая ноги с педали газа — водитель, готовый удрать прочь… И, поверьте мне, когда эта шлюха забралась на заднее сиденье, первой моей мыслью было: «Нет!» И в отеле, когда мы отправили эту шлюху в наш номер, а сами задержались внизу, я думал: «Нет!» Нет! Нет! Нет!»

Она неплохо выглядела, эта шлюха. Немного толстовата и коренаста — но молода: лет двадцати с небольшим. С приятным открытым лицом и просто громадным бюстом. Именно из-за грудей-то мы ее и заприметили, медленно проезжая по Виа Венето и разглядывая из автомобиля выставленный на продажу живой товар. Шлюха, которую звали Линой, встала посреди комнаты и стянула с себя платье; под ним она носила корсет «веселая вдова»: сверху торчали груди, а снизу — неохватные ляжки. Меня тогда поразила театральность ее одеяния — впрочем, в те времена, когда после стольких лет теории я перешел к практике, меня поражало практически все.