Играющая в го - Шань Са

Слушатели цокают языками. Эти люди явились на казнь, чтобы развлечься. Я впадаю в ярость и наступаю на ногу старой свинье, он вскрикивает от боли.

Мальчишка кричит:

— Везут! Везут!

Привстав на цыпочки, я вижу черного вола, который тащит тележку, на ней установлена клетка, в которой сидят три человека. Они пытаются что-то выкрикнуть окровавленными губами.

Я слышу чей-то шепот:

— Им отрезали языки.

У меня сжимается сердце. Осужденных жестоко пытали: все трое похожи на окровавленные куски мяса, которые почему-то еще дышат.

Повозки медленно въезжают в Северные ворота. Хун говорит, что больше не выдержит. Она будет ждать меня в городе. Ведомая какой-то яростной силой, я хочу пройти путь страданий до самого конца. Я должна узнать, умрут Минь и Цзин или произойдет чудо и они будут спасены.

Кортеж останавливается на краю пустыря. Солдаты открывают клетки и штыками выталкивают арестантов наружу. Один из них едва жив, и двое солдат тащат его, как прохудившийся куль с мукой.

Люди начинают кричать. Какая-то богато одетая женщина с помощью двух крепких служанок расталкивает толпу и прорывается к оцеплению японских солдат.

— Минь, сын мой!

Второй осужденный оборачивается. Он падает на колени и трижды кланяется до земли в нашу сторону. У меня останавливается сердце. Солдаты кидаются к нему, начинают избивать.

Приговоренные стоят на коленях бок о бок друг с другом.

Один из солдат взмахивает флажком, остальные берут оружие на изготовку.

Мать Миня падает в обморок.

Минь не смотрит на меня. Он ни на кого не смотрит. Для него в этом мире остались лишь шелест травы, слабое стрекотание насекомых да ветерок, что щекочет затылок.

Думает ли он обо мне — о той женщине, что носит под сердцем его ребенка?

Солдаты заряжают ружья.

Минь поворачивает голову. Он пожирает глазами осужденного, стоящего по левую руку от него. Да это Тан! Они улыбаются друг другу. Минь с трудом наклоняется и прикасается губами к щеке молодой женщины.

Раздаются выстрелы.

В ушах у меня стоит шум. Я чувствую запах ржавчины и пота. Так вот как пахнет смерть… Я содрогаюсь от глубинного отвращения, внутренности скручивает жестокий спазм. Я наклоняюсь, и меня рвет.

Орхидея словно прилипла к стулу — она дуется.

— Вы переменились, — упрекает меня маньчжурская шлюха.

Я растягиваюсь на кровати, но она не бросается раздевать меня, а продолжает терзать зажатый в пальцах носовой платок.

— Раньше вы приходили два-три раза в неделю. Но со времени нашей последней встречи прошло почти две недели. Вы встретили другую девушку?

Я пытаюсь урезонить ее:

— С первого дня в этом гарнизоне я хожу только к тебе. Для ревности нет никаких причин.

Но она права: с некоторых пор ее прелести и ласки меня не привлекают. Я нахожу кожу на ее лице шероховатой, а тело рыхлым. Меня утомляет обыденность нашей любовной игры.

— Я вам не верю. Я люблю вас, а вы любите другую.

— Как ты глупа! Завтра я могу навсегда уйти из этого города. Однажды меня убьют. К чему тебе эта любовь? Не стоит привязываться к случайному человеку вроде меня. Полюби кого-нибудь, кто сможет на тебе жениться. Забудь меня.

Девушка рыдает все горше. Ее слезы возбуждают меня. Я толкаю ее на кровать, срываю платье.

Под тяжестью моего тела лицо Орхидеи становится багровым. Она рыдает, хрипит, бьется в судорогах. Я изливаю в нее свой сок, но не достигаю того острого наслаждения, которое испытывал прежде.

Орхидея курит и обмахивается веером. Я тоже беру сигарету.

— О чем вы думаете? — угрюмо спрашивает женщина.

Я не отвечаю.

Завитки белого дыма тянутся к потолку, подгоняемые взмахами веера Орхидеи.

— Она китаянка или японка? — настаивает маньчжурка.

Я резко поднимаюсь.

Я брожу по улицам, как деревянная кукла.

— Возвращайся домой, — говорит Хун.

— Оставь меня в покое.

— Прошу тебя, возвращайся.

— Я ненавижу свой дом.

— Тогда плачь. Выплачься как следует, умоляю тебя.

— У меня нет слез.

Она покупает у торговца вразнос пирожки.

— Тебе нужно поесть!

— Они воняют…

— Зачем ты так говоришь? Пахнет аппетитно.

— Еда протухла. Разве ты не чувствуешь, что овощи в начинке прокисли? Пахнут кровью. Выбрось, прошу тебя, иначе…

Меня выворачивает. Перепуганная Хун бросает еду рыскающим вокруг кошкам.

Я скрючиваюсь. Хун говорит:

— Цзин жив!

Увы, этого счастья мне недостаточно.

— Я беременна от человека, которого больше нет. Я должна убить себя.

— Ты сошла с ума!

Хун трясет меня за плечи.

— Ты обезумела! Скажи мне, что это бред!

Я не отвечаю.

Она закрывает лицо ладонями.

— Тогда остается только удавиться! Никто тебя не спасет.

Помолчав несколько долгих минут, она спрашивает:

— Ты была у врача? Возможно, ты ошиблась.

— Я никому не верю.

— Я найду тебе врача.

— Зачем? Минь меня предал. Я должна умереть.

Китаянка пришла раньше меня и уже расставила камни на доске. Под ее опухшими глазами залегли тени. Она не причесалась, просто убрала волосы в пучок. На ногах у нее домашние туфли.

Она похожа на сбежавшую из больницы пациентку.

Пока я обдумываю свой ход, она разглядывает ветви ивы. Взгляд девушки тревожит меня. Внезапно она достает платок и прикрывает нос и рот, как будто ее затошнило.

Я ужасный чистюля, и мне невыносимо мучительно думать, что ее раздражает исходящий от меня запах. Я делаю глубокий вдох, но ощущаю лишь запах гниющей травы, предвещающий приближение дождя.

Неужели она почувствовала на мне запах Орхидеи? Проститутка слишком обильно поливает тело и одежду духами. Ревнивая собственница всякий раз пытается «пометить» меня.

Небо нахмурилось, влажный ветер кружит листья. Игроки шумно собирают свои камни в бочонки.

Погруженная в глубокое раздумье китаянка сидит неподвижно. Я замечаю, что только мы с ней остались на площади. Она не отвечает, записывает результаты на листке и уходит, не прощаясь.