За нами Москва! - Иван Кошкин

Семен Иванович Проклов не провожал роту, а сразу направился в дом. Мария Александровна, только что простившаяся с Богушевой, уже наводила порядок, собираясь мыть пол. Хозяин молча сел на лавку и устало посмотрел на стену, где в фотографиях была представлена гордая летопись семейства Прокловых.

— Ну, чего расселся? — неприязненно спросила жена. — Слушай, иди отсюда, не видишь, полы мою, наследили они мне…

— Сядь, Маша, — сказал Семен Иванович, — поговорить нужно. Да сядь ты, не вертись!

— Потом поговоришь, — жестко ответила хозяйка.

— Сядь, — спокойно приказал Проклов.

Мария Александровна уже забыла, когда последний раз слышала, чтобы муж говорил так уверенно и властно. Привыкшая командовать в доме, сейчас она отложила тряпку и села, сложив руки на коленях.

— Ну? — спросила она, не сумев скрыть непривычной робости в голосе.

Воцарилось тяжелое молчание, Мария Александровна терпеливо ждала, что скажет муж, и с каждым мгновением росла, подступала к горлу неясная тревога. Семен Иванович смотрел в пол, внезапно огромная, с набухшими венами, ладонь сжалась в кулак, крестьянин поднял голову, и жена вздрогнула: в глазах Проклова была непонятная тоска и нежность.

— Собирай вещи, — сказал Проклов. — Только то, без чего не прожить. Зимнее возьми, чую, до лета наши не вернутся. Муку, сало. Машинку швейную бери — если что, шить будешь, заработаешь. Только тихо, чтобы никого не всполошить.

— Ты чего это? Зачем? — Она еще не понимала, чего хочет человек, с которым прожила двадцать три года, но чувствовала, что назревает что-то непоправимое.

— Коня мы из колхоза забрали, — продолжал Семен Иванович, — телега есть. Корову заберешь, свинью, пожалуй, не надо, а вот овцу возьми одну, шерсть как раз отросла.

— Да ты объясни толком, что стряслось? — шепотом закричала Мария Александровна.

Проклов еще раз посмотрел на фотографии, глубоко вздохнул и мягко, словно ребенку, объяснил:

— Не сегодня, так завтра немцы будут здесь. Тогда припомнят, как я сегодня нашим помогал. Если не выдаст никто, так уж сболтнут точно.

— А что ты раньше-то думал? — подняла голос жена.

— Цыть! — Семен Иванович рявкнул так, что задрожали стекла.

— Я не думал, у меня совесть есть, — добавил он уже спокойнее. — В общем, собирайся, поедешь с детьми к сестре моей в Голутвино. У нее и мужа и сына в армию забрали, одна с двумя девками сидит. Живите вместе, как-нибудь перезимуете. Где мы в лесу зерно зарыли, ты помнишь.

— А ты? — тихо спросила жена.

— А я тут останусь. Если уж дойдет до этого, пусть на мне отыграются, а вас в таком разе искать не будут. — Он говорил спокойно, словно о чем-то обыденном. — И не спорь, сама понимаешь, лучше тут не сделаешь. Может, стороной пронесет. А если нет…

Он наклонился вперед и положил руку на колено жене:

— Детей сбереги! Ваську, Алену, Маринку. Ради них это все, для них живем! Понимаешь?

Мария Александровна медленно кивнула и вдруг бросилась к мужу, обняла, уткнувшись лицом в грудь, плечи ее сотрясались от рыданий. Нет, она еще не осознала, что ее Семен, Сема, Семечко, остается на страшное, на смерть, быть может, остается, чтобы отвести гибель от нее и детей. Она лишь чувствовала: происходит что-то непоправимое, и от этого плакала, жалея мужа, себя, сыновей и дочерей, свой дом, свое хозяйство, такое хорошее и крепкое… Крестьянин погладил ее по волосам, в которых уже пробивалась седина, осторожно обнял.

— Ну, будет, будет, Машенька. — Проклов замолк, чувствуя, как сжимает горло нежность, от которой он давно отвык. — Выйдете ночью, собирайся.

— Не нравится мне это, — в который раз пробормотал себе под нос Волков.

— Покажите мне того человека, которому это понравится, — проворчал Гольдберг, опуская бинокль.

— Сидим тут, как тетерева на току, — продолжал лейтенант, разглядывая из кустов сжатое поле.

— Есть предложения сесть по-другому? — ядовито поинтересовался Петров, забирая у Гольдберга трофейную оптику.

— Нет, — мрачно ответил лейтенант.

— Тогда будь добр, заткнись, а? И без тебя тошно. — Петров поднял бинокль к глазам: — Ну, ё-ё-ё, у них тут еще и пушка противотанковая для полного счастья. И не одна, наверное. Это называется — приехали.

Сразу за полем унылый осенний пейзаж оживляла небольшая роща, а рощу оживляли окопавшиеся в ней немцы. Но это было полбеды. Беда заключалась в том, что за рощей опять тянулось открытое пространство, и на этом пространстве занимали позицию части Красной Армии. Широкие поля были не просто поля. Это была линия фронта.

К фронту отряд подошел как-то незаметно. В какой-то момент Волков понял, что дневное движение по дорогам стало совершенно невозможным — немецкие колонны, транспорты и просто одиночные машины стали попадаться уж очень часто. После того как Петров протаранил выскочивший на него грузовик с каким-то фашистским армейским барахлом, решено было двигаться ночью. Да и то пришлось потихоньку вырезать какой-то регулировочный пост. Все это говорило о двух вещах. во-первых, судя по всему, линия фронта была близко, и отряд просто натыкается на всевозможные вспомогательные части. А во-вторых, и это, увы, было гораздо хуже, такие «казаки-разбойники», что проходили еще неделю назад в глубоком немецком тылу, теперь становились невозможны. Пока им везло, но любая серьезная стычка с немцами приведет к тому, что группу уничтожат. Захваченный гитлеровский регулировщик показал, что до передовой остается каких-то пятнадцать километров. Эти километры удалось преодолеть до утра, перед самым рассветом Волков и Петров загнали отряд в заросшую кустарником и мелкими березками лощину.

С первыми лучами солнца пришли неутешительные известия — в темноте рота ухитрилась проскочить боевые порядки немцев и теперь находилась в непосредственной близости от их передовых позиций. К удивлению Волкова, у немцев не было сплошной линии окопов. Вместо этого гитлеровцы оборудовали несколько узлов обороны на расстоянии километр-полтора друг от друга. Промежутки между этими укреплениями простреливались, а подходы наверняка накрывались артиллерией по первому требованию. Лейтенант внезапно подумал, что на такую оборону могут пойти только очень уверенные в себе люди, те, для кого отсутствие соседей на расстоянии крика не является поводом для паники.

Лейтенант взял у танкиста бинокль и снова осмотрел рощу. Небольшая, примерно двести метров на сто, маленький островок, оторвавшийся от лесного материка. Пушку он теперь видел и сам, маленькая, очень похожая на нашу сорокапятку, она была нацелена в борт танкам, что попытаются прорваться мимо ее позиции. А вон пулеметное гнездо… Больше Волков, как ни старался, ничего не обнаружил. Комроты нервно посмотрел на трофейные часы. Берестов с двумя бойцами из своего взвода вышел на разведку полтора часа назад и уже давно должен был вернуться. Лейтенант зачем-то передвинул немецкий карабин. Больше всего его раздражала и тревожила странная, неестественная тишина. Фронт должен грохотать так, чтобы выстрелы сотен орудий сливались в сплошной гул. Но здесь почему-то орудия молчали. Более того, не слышно было даже ружейной стрельбы. У Волкова мелькнула совершенно дикая мысль: обе стороны изо всех сил стараются избежать боя и потому не подают признаков жизни. Словно по какому-то тайному уговору, стыдному и для тех, и для других, русские не стреляли в немцев, а те не палили по русским.