Застолье Петра Вайля - Иван Толстой

Один из самых интересных эпизодов путешествия – японская традиционная гостиница риокан. Суровость и простота – предельные. На завтрак – рис с сырым яйцом и плошка жидкого бульона. Вся мебель в комнате – столик высотой тридцать сантиметров и две подушки для сидения. Постели вынимают перед сном из шкафа и стелют на пол.

Вечером лил дождь, никуда не выйдешь, можно только наливаться зеленым чаем в ожидании сатори – просветления. Читать на полу как-то нелепо. Писать открытки лежа еще труднее. Телевизора нет. Здесь все как тысячу лет назад. И не пожалуешься – сам напросился для полноты впечатлений. Причем заплатил за эти сомнительные удобства куда дороже, чем за нормальный отель. Что делать, экзотика. А экзотика – в цене. Аскетизм – более редкий товар, чем комфорт, диета разорительнее, чем чревоугодие.

Вот лежишь на полу в японском риокане и представляешь себе, какие риоканы можно было бы соорудить в России для туристов: с ночевкой на печи, с кадкой соленых огурцов в сенях, на ужин – водка с кашей. Между прочим, все веселее. А тут поневоле самосовершенствуешься, рассматривая рисунок потолочных досок, витиеватый узор, напоминающий иероглифы. Все, естественно, не крашеное – это один из основных принципов японской эстетики – саби. Простота. Проще некуда.

Как известно, при входе в дом в Японии положено снимать обувь. Я заметил, что эта простая операция сразу выбивает иностранца из колеи. Он становится покорным и запуганным. Даже американцы в риокане говорят тихо, встают к завтраку по команде, лезут в общую ванну, где до этого кто-то уже лежал, мирятся с японской уборной, которая больше всего мне напомнила годы армейской службы. Но сразу, только надев туфли в прихожей и выйдя на утицу, турист снова становится хозяином жизни. Какая все-таки рабская зависимость от вещей и вещевого этикета! Как будто вся сила человека в ботинках. А если бы надо было снимать брюки?

Необходимая часть туристского набора – театр Кабуки. Все не так: женщин играют мужчины, но в мужских ролях ходят на высоких каблуках и в чем-то вроде юбок. Оживленная беседа идет по принципу джазового джем-сейшена – все садятся на авансцене и по очереди выдают монологи. Ударение в японском музыкальное, обозначенное высотой тона, так что аналогия с джазом полная. Альт-саксофон визгливо надрывается – девушку выдают за нелюбимого.

С пьесой у меня был сюрприз. Вместо ожидаемых героев в масках, с самурайскими мечами, чтобы прыгали и рубились, мещанская драма. Купец умер, дело гибнет, дочь надо выдать за богатого, а она любит другого. Называется “Брадобрей Синдза”. Автор – Каватаси Макуами. Видно, местный Островский. Так что проникаешь в проблематику досконально. Но тут замечаешь, что у героини, которая все-таки мужчина, зачернены зубы. При густо выбеленном лице это делается для создания контраста, чтобы белый цвет зубов не отвлекал от белизны лица. Опять эстетический перебор. А как же принципы естественности и простоты?

Молодежь в театре Кабуки сидит, как и туристы, с наушниками. Только у них не английский, конечно, а перевод с японского на японский современный. Костюмы на публике тоже современные. Кимоно на молодых я не видел ни разу, если это была не майко, будущая гейша. У пожилых встречается красивый компромисс. Мужчина – в строгом европейском костюме, женщина – в кимоно. Пятидесятипроцентный компромисс виден и в ресторанах, даже тех, которые считаются традиционными. Второй этаж – для соблюдающих старинные нормы сидения за столом, а первый – на выбор. Низкие столы, подушки, но под столом – выемка, куда можно спустить ноги. Я посмотрел вокруг. Четыре пятых примерно молодых японцев сидели, как я.

Любовь японцев к фотографированию общеизвестна. Нет такого туристского объекта в Старом и Новом Свете, вокруг которого не толпились бы японцы с камерами в руках. Но, оказывается, они вовсю фотографируют и дома. Снимают друг друга на фоне железобетонных конструкций, глухих заборов, автоматов газированной воды. В самолете я видел, как мужичина приник к иллюминатору и сделал десяток снимков. Мой сосед испуганно оторвался от книги, встревоженный вспышками, и стал смотреть наружу: что снимают – птицу, летающую тарелку, знакомого? Но лучше всех были парковые служащие в Камакуре, которые, притом что встречаются ежедневно, все же снимали друг друга, прислонясь к серому фургону и почти прижимая объектив к лицу товарища.

Многократно осмеянная страсть к фотографированию чего и кого угодно, с любого расстояния, десяти километров или десяти сантиметров. Разумеется, это было заложено в японце до изобретения Дагера. Душевный импрессионизм, стремление к фиксации мгновения. Одна из основ японской эстетики – красота быстротечности. Отсюда страсть к кратковременному цветению сакуры. Представление о доблести: умереть молодым. Краткость трехстишия хокку. Стремительный полет камикадзе. Белый мазок кисти по листу. Фотография. Все это вещи одного порядка – попытки запечатлеть мгновение.

Апрель – главный месяц в Японии, цветение вишни-сакуры. Каждый японец знает, куда и когда он должен пойти, чтобы в самое подходящее время дня под самым лучшим ракурсом смотреть на вишню. Фотографируясь, разумеется, под ней. Вообще все народы любят цветение плодовых деревьев. Вспомним “белых яблонь дым”. Должно быть, подсознательно человеку нравится, что дерево цветет не зря, не только для поглощения, для варений и компотов.

Эстетизация быта у японцев доходит до предела, естественно, во дворцах. Даже в тех, где никто не живет. Там остаются жить невиданные нами диковины. Замок Нидзё в Киото. Из страха перед заговорами и покушениями сконструированы так называемые соловьиные полы, устройство, издающее громкий скрип, чтобы было слышно, если кто подкрадывается. Но скрип весьма мелодичный, почти пение. Даже такая неприятная штука продумана эстетически, ведь могли просто понаставить ведер.

Чайная церемония в Камакуре. У храма Цуругаока-Хатимангу ко мне подошли две дамы в кимоно с предложением по-английски: “Любите ли вы зеленый чай?” И тут же у стены храма под огромными платанами устроили чайную церемонию. Лучшую из всех. Потому что сугубо персональную, потому что логично вписанную в пейзаж и, главное, потому что неожиданную. Тут торжествует чисто японская идея случайности как явления обязательного и ожидаемого. Закономерность случайности. Японцы полагают, что на случайность можно и нужно рассчитывать. Они уверены, что чем полнее знания о предстоящем переживании, тем глубже переживание. Японец едет за сотни километров любоваться полнолунием не потому, что над его городом луна не светит. Просто зная столько, проехав столько, получишь наслаждение несравненно большее. А спонтанность появится сама собой. И это тоже предусмотрено. Заранее известно, что внезапно вспорхнет ночная птица, заденет по лицу ветка, упадет под ноги лист. В планировании случайности и есть разница в восприятии. Мы тоже едем за тридевять земель смотреть Джоконду или Ниагарский водопад, но на сюрпризы не рассчитываем, в лучшем случае – робко надеемся.

Идея камикадзе в кулинарии. Торжество случайности – поедание рыбы фугу. Она содержит нечто ядовитое, что может сказаться при неправильной разделке. От ста до двухсот человек в год умирают, что не останавливает других: случай сам разберется. Я заказал фугу в самом отчаянном варианте – сырой. Других не японцев в ресторане не было, и мне показалось, что официант посмотрел на меня с уважением. Хотя вряд ли. Просто я сам себя зауважал. Может, в этом и есть смысл фугу?