На горизонте горело зарево - Игорь Надежкин

так, словно говорила о чем-то не особенно важном. Для нее это был сущий пустяк, и я не видел причин заботиться об этом больше нее.

Глава 2

С того дня, как только заканчивалась смена, я тут же шел забрать Оксану из бара, и мы отправлялись убить вечер. Ссор между нами не было. Не было и обходительности. Иногда мы ходили друг к другу в гости и просиживали ночи за чашкой чая. Иногда брали бутылку и прятались в тускло освещенной ночи. Сидели в пустых подворотнях и пытались найти во всем этом смысл. Оксана рассказывала мне о мыслителях декаданса, а я, посмеиваясь, передразнивал ее цитатами из кинофильмов.

Со своими приятелями тогда я почти не виделся. Анна Мирош уехала навестить родителей в Казахстане. Анохину оставалось служить чуть больше двух месяцев. А Свиренко и Кат, как и все молодые пары, проводили все время вместе, совершенно позабыв обо всех. Остальные же даже не знали, что я в городе. Мне чертовски надоели их высокопарные революционные речи. В то время как раз начиналась вторая волна протестов в Москве. Не отставали и провинциальные борцы с режимом. Все мои друзья и знакомые были погружены в этот спектакль «народной» воли, свято веря, что борются за свою свободу. Я не осуждал их. Не осуждаю и теперь — они были уверены, что делают мир лучше, да и проблем в стране тогда было валом. Вот только во всем этом было одно важное обстоятельство, о котором почему-то все забывали.

Тогда у нас была сытая жизнь. Без дураков. Мы могли заниматься всякой ерундой, не задумываясь о реальных проблемах и эту самую жизнь обеспечивал нам режим. Многие из нас ненавидели его, почти все ругали, но все так или иначе кормились с его рук. Почти все мои друзья жили за счет своих родителей, которых этот режим вполне устраивал и в решающий момент, все соглашались на его условия. Мы были просто не готовы отказаться от всего, ради своих убеждений. Может показаться, что в этом я был чем-то лучше их, но давайте будем честны. Мне просто никто ничего не предлагал. Тогда, как и все юноши я был максималистом, но даже в те дни, я сомневался, что смог бы все бросить. Никто не был готов жертвовать своим образом жизни. Даже лидеры этих протестов. Они не хотели менять миропорядок, они хотели заменить пару лиц наверху. А мы для них был лишь средством достижения цели.

Я знаю, что многие поспешат мне возразить: «Но мы же страдали! Но мы же боролись! Мы рисковали свободой и здоровьем!», — но давайте будем честны. За два года из сорока тысяч протестующих погибло двое. Десяток получил реальные сроки, для остальных же все закончилось без особых последствий. В основном под раздачу попадали те, кто переходил черту. Не хочу обесценивать чьи-то идеалы и жертвы, но на руднике в моем городке каждый год погибает куда больше людей. Этого и не могли понять те, кто пытался вытащить на улицы массы. Этого не могли понять мои друзья, которые кричали на каждом углу: «Хватит бояться! Всем их не победить!». Они не понимали, что людям не было страшно. Люди не верили им. Они прекрасно знали, что как только запахнет жареным, все кто так яро призывал их на улицы, тут же отскочат в сторону, а если станет совсем уж худо, уедут из страны, а люди останутся один на один с последствиями. Так ради чего же им было сорится, с теми, кто дает им хоть немного комфорта. К тому же, люди старшего поколения, уже прошли через свои протесты на исходе прошлого века, и прекрасно помнили, чем все закончилось в прошлый раз.

Но мои друзья еще были очарованы сладкими речами ораторов, которые обещали нам жизнь ничуть не хуже, чем в странах гегемонах. Пока им было неизвестно, что благополучие лидеров, стоит на фундаменте из эксплуатации миллионов людей по всему миру, и нам отводилась отнюдь не высшее место в этой пищевой цепи. Многие не поняли этого и теперь. Они настолько привыкли не доверять государству, что готовы поверить кому угодно, кто это государство критикует. Справедливости ради стоит сказать, что государство и впрямь регулярно давало поводы не верить ни единому их слову. Да и если честно, оно не предлагало никаких альтернатив кроме резиновых дубинок. Именно той весной началась поляризация и радикализация общества. Люди все чаще готовы были применять насилие ради отстаивания своего мнения. И протестующие и защитники режима были уверены, что спасают свою страну. Кто-то выбирал сторону западной Европы. Кто-то выбирал Россию. Вот только что бы мы себе не навыдумывали, по сути, мы просто выбирали тех, кому позволим надеть на себя ярмо.

Май в том году выдался пасмурный. Дождь шел с утра до вечера, потом затихал, а ночью снова лил с прежней силой. Я часто сидел у открытого окна и слушал, как капли барабанят по подоконнику.

Так и шли дни, бесконечной серой чередой, пока однажды вечером, когда я шел к Оксане, меня не остановил незнакомый парень. Среднего роста, в бежевых шортах и черной толстовке. Парень широко улыбался.

— Извини, я в городе недавно. Не подскажешь, где можно найти приличный бар?

— Бар? — я окинул его взглядом. Он явно был не из местных. — Я как раз иду туда.

— Отлично! — воскликнул незнакомец, протягивая мне руку, с набитым на костяшках пальцев словом «hate» — Я Костян. Можно просто — Кастет.

— Женя, — отозвался я. Вид у него был довольно агрессивный. Взгляд вызывающий. Я решил, что он футбольный фанат. В отрочестве, когда у меня было еще слишком мало ума и слишком много агрессии, я и сам водился с фанатами. Мне было плевать на футбол, но я был не прочь подраться, поэтому они охотно звали меня с собой. Он был одет так, как мы одевались на забив. Шнурки спрятаны в кроссовки. Из капюшона толстовки вытащен шнурок. Волосы коротко острижены. На нем не было ничего, за что можно было бы ухватиться в драке.

— Ты откуда? — спросил я его.

— Из Москвы.

— Далековато тебя занесло, — я все не мог понять, стоит ли мне его остерегаться.

— Приехал проведать кое-кого. Вот решил выйти и посмотреть город.

— И начал с бара? — усмехнулся я.

Кастет лишь развел руками.

Когда мы вошли, Оксана махнула мне рукой и указала на стойку. Кастет решил, что жест относился к нам обоим, и сел рядом. Оксана налила эль и поставила его передо