Рукопись, которой не было. Евгения Каннегисер – леди Пайерлс - Михаил Шифман

– Руди, а как же Габи?

– Мы отдадим ее в ясли на две недели.

– Руди, я так не могу…

– Женечка, прошу тебя, пусть эти две недели будут нашим медовым месяцем.

И я согласилась. Правда, не обошлось без маленькой ложки дегтя. Читать лекции Руди должен был на французском. Каждое утро он уходил на лекцию со страхом, что скажет что-нибудь не то. Французы очень чувствительны к своему языку и не любят, когда иностранцы его искажают. Иногда он путал слова или произносил их неправильно, над ним смеялись. Руди переживал.

Но все время после обеда было наше. Мы блуждали по Латинскому кварталу, набережным Сены с букинистами, копались в их книжных развалах, любовались Лувром и другими дворцами – боже, сколько же их в Париже! – обедали в уютных кафе, катались на кораблике, побывали на Монмартре и на Монпарнасе, целовались в подъездах… А какие там уличные музыканты! Ланжевен пригласил нас в гости к себе домой. Домой! Совершенно неслыханное событие.

На обратном пути Руди завел разговор:

– Мне надо немедленно начинать поиски работы.

– Но ведь твой грант кончается только через полтора года.

– Время летит быстро. И потом, разве ты не видишь, сколько новых беженцев прибывает из Германии каждый месяц… Чем дальше, тем труднее будет найти работу. Я уже на все согласен. В последнем номере Nature напечатано объявление о вакансии в Индийском институте науки в Бангалоре.

Директором этого института был Чандра Раман. Изучая рассеяние света в 1928 году, он открыл до того неизвестный эффект, который теперь носит его имя. Важность открытия – оно подтверждало квантовую природу света – было осознано почти сразу. В 1930 году Раман получил Нобелевскую премию. Кстати, мой близкий родственник, Леонид Исаакович Мандельштам, провел в Москве почти те же измерения, правда на более узком наборе образцов. Никакую премию ему, конечно, не дали. Некоторые говорили, что Нобелевский комитет допустил ошибку. Эх, сколько таких случаев… Я еще напишу о Лиз Мейтнер.

Руди, после некоторого размышления: «Пожалуй, я попрошу рекомендацию у Арнольда Зоммерфельда. Он подружился с Раманом, когда Раман был в Мюнхене! Он пытается помочь всем изгнанникам из Германии вроде меня».

28 января 1934 года

Зоммерфельд согласился и вскоре послал письмо Раману, копию которого любезно переслал Руди. Вот что написал Зоммерфельд:

Руди показал мне эту, с позволения сказать, «рекомендацию». «То есть как это холост? – возмутилась я, – а я, а Габи? Не расстраивайся, Руди, твои работы лучше, чем у этого X…»

В итоге Раман не взял ни Руди, ни X. Он пригласил Макса Борна, но тот вежливо отказался. После трехлетнего пребывания в Кембридже, в 1936 году, Борн получил престижную кафедру естественной философии имени Тейта в университете Эдинбурга. Кого заполучил Раман – мне неизвестно. После того как мы узнали о нем побольше, решили, что нам повезло. Родители Руди очень не советовали ему ехать в Индию, да и мне не хотелось.

Тут пошли слухи, что колледж Тринити в Кембридже учредил специальный грант для беженцев, и Руди – один из кандидатов. Он очень надеялся. Кембридж был его мечтой. Увы – этой мечте не суждено было сбыться, по крайней мере не в этот раз. В Кембридже решили, что им больше нужен математик, чем физик, и взяли Ганса Хайлброна. Мы узнали об этом совершенно случайно, через знакомых, которых мы пригласили на ужин. Я сдержалась с трудом, мне хотелось расплакаться, так мне было жалко Руди.

Однажды весной Руди пришел домой с объявлением в руках о вакансии в Университете Кито, в Эквадоре.

Господи боже мой, да он совсем пал духом.

– Руди, не нужен нам никакой Эквадор! Останемся здесь и будем радоваться каждому дню. Работа подвернется. Ты заслужил ее, и она тебя найдет. Я точно знаю.

И я обняла его…

В конце августа мы все – Руди, Габи и я – отправились в Ленинград. Мама и отчим крутились вокруг своей внучки и не могли наглядеться. Габи только-только исполнился год, она резво ползала по полу и иногда пыталась произнести «баааа…». Разумеется, я была в центре внимания. Мама старалась из квартиры меня не выпускать. Впрочем, Нине иногда удавалось вытащить меня к старым друзьям, например к Аббату, или на какую-нибудь выставку. Навестила я и Якова Ильича Френкеля. «Яков Ильич! Думали ли вы, что именно вам выпадет повернуть мою жизнь столь круто?» – «Не жалеешь?» – «Ну что вы, всегда буду это помнить, спасибо». – «Ты выбрала правильный путь, Женя». Что имел в виду Френкель, мне оставалось только гадать.

Дома я заметила, что Исай иногда прихрамывает. Улучив момент, когда мы были одни, спросила его, в чем дело. Он пытался уйти от ответа, но все же сдался:

– Приступы резкой боли в ногах. Не знаю, что и делать. Впрочем, моей работе не мешает. Только маме ничего не говори.

Через несколько дней после нашего приезда в Ленинграде объявился Ландау. Он был увлечен идеей большого похода по Сванетии.

– Представляете, до прошлого года этот район был вообще закрыт! Совсем недавно его открыли для туристов. Попасть туда можно только по двум тропам и только летом. У них сторожевые башни… Сванетки считаются прехорошенькими, да и нравы их не очень суровы: говорят, для женщины позорно, если она не имела нескольких любовников. Они считают себя христианами, и у них есть церкви, но их христианство – это нечто. Священников выбирают с общего согласия, не знают ни крещения, ни причастия, кое-какие молитвы читают только в дни праздников, и даже во время молитв прихожане не крестятся. Молодцы. Пайерлс, вы будете идиотом, если не пойдете с нами. Мы идем с моим другом, Михаилом Адольфовичем Стыриковичем. Он классный инженер.