Без ума от шторма, или Как мой суровый, дикий и восхитительно непредсказуемый отец учил меня жизни - Норман Оллестад

– Они приедут за нами, – отреагировала Сандра.

Я прижался к ней. За крылом быстро росли сугробы, и я представил, как с трудом протоптанная тропинка к отцу исчезает, разглаженная ветром и снегом. Я спрятал ладони под мышки и сразу перестал их чувствовать, так что даже пришлось посмотреть, при мне ли они. Кончик носа нестерпимо жгло, болел подбородок – такую же боль я испытывал, заныривая под прохладную зимнюю волну в Топанге.

Я повернулся спиной к источнику холода и уткнулся лицом Сандре в шею. Стоит ли нам ждать, пока за нами вернутся? Или нужно отправляться в путь?

…попили воды и кокосового молока и поели бананов и курицы. На этот раз я обглодал ножку до кости. Пожилая женщина выдавила на папину рану сок алоэ вера. Мы доели все, что нам дали, поблагодарили жителей и пошли в свою хижину прятаться от солнца.

– Я бы не отказался от сиесты, – сказал отец.

– Да и я тоже…

Мы улеглись на одеялах. Я чувствовал соль на спине; на ресницах тоже образовалась соляная корочка.

– А откуда берутся волны? – спросил я.

Отец лежал, уставившись на темный конус прямо над нами.

– Бури. Ветер.

– Ну, а как ветер поднимает волну?

– От бури создается давление. Океан как бы сдавливается, – говорил отец. – Начинается очень сильный ветер, свирепый. Потом он устремляется в океан и поднимает волны.

– И волны движутся по океану?

– Да.

– То есть волны – это частички бури?

– Именно так, Оллестад.

Он повернулся, и лицо его оказалось залито светом, проникающим из щели. Так мы и смотрели друг на друга, не нарушая прекрасного спокойствия бури.

* * *

Тем вечером нас пригласили на местное сборище. Теперь дети вели себя со мной иначе: они уселись рядом, но никто уже не хватал меня и не забрасывал вопросами. Мы сидели в широком кругу, на плетеных ковриках, разложенных вокруг костра. Над огнем висели котелки, и детишки шевелили их палками. С отцом беседовали все vaqueros, а не только тот, с усами. Я понял, что он рассказывает, как закручивается труба и каково находиться там, внутри.

Vaqueros задавали ему один и тот же вопрос, но отец, кажется, не понимал их. Потом кивнул: «А, вот вы о чем», и уставился на огонь, раздумывая, как сформулировать ответ. И тут все вдруг замолчали и замерли. К костру подошла Папайя в той же футболке и белом платьице, сияющем чистотой. Она села между двумя пожилыми мужчинами и устремила свои черные глаза на отца.

К моему великому удивлению, она заговорила с ним.

Отец ответил:

– Posible[39].

Один из vaqueros нервно дернулся, и отец с Папайей одновременно отвернулись и заговорили со своими соседями.

Позже, за едой, я шепотом поинтересовался:

– А о чем они тебя спрашивали?

– Хотели узнать, каково быть внутри волны.

– И что ты ответил?

– Ну, просто описал, как это было. Но они-то имели в виду совсем другое…

– Что же?

– Они хотели знать, видел ли я потусторонний мир, духов и все такое прочее.

Я подумал, что со стороны мы, наверное, выглядели как кометы, проносившиеся под завесой из воды.

– Но девушка выразилась удачнее, – прошептал отец.

– Что она сказала?

– Сказала, что это были небесные врата.

– Правда! – воскликнул я. – А ты так не думаешь?

– Я побывал на небесах, так что – да, так я и думаю, – ответил отец.

Перед глазами у меня мелькнуло острое лезвие

гребня.

– Но ведь ты мог упасть и разбиться, – сказал я. – И даже насмерть.

– Такова жизнь, Оллестад.

Я смотрел на костер и думал о том, что прекрасное порой неотделимо от ужасного, что плохое и хорошее часто случается одновременно, а иногда одно приводит к другому.

* * *

Мы ели рыбу, и Папайя не отводила от меня взгляда. По ее темным глазам нельзя было понять, довольна она или сердита. Она что-то шепнула одному из стариков, и все они повернулись и тоже посмотрели на меня. В животе у меня порхали бабочки, и я с замиранием сердца ждал, что она заговорит со мной. Если не сейчас, то хотя бы завтра. А поскольку она старше, то, может, сама меня и поцелует, и мне не придется этого делать первым.

Тут к ней обратился самый молодой vaquero, и они начали беседовать.

– Оллестад, не пора ли нам на боковую? – спросил отец.

Поблагодарив всех за ужин, мы направились к нашей хижине.

– Интересно, как ее зовут? – спросил я, уже в полусне.

– Кого?

– Эту хорошенькую девушку.

Было темно, но я почувствовал на себе его задорный взгляд. Черт, зачем я назвал ее хорошенькой?

– Эсперанса, – ответил он.

– А ты откуда знаешь?

– Мне сказала одна пожилая женщина.

– А где ее семья?

– Родители у нее умерли.

– От чего?

– Думаю, от какой-то болезни.

* * *

На рассвете мы пошли кататься на волнах под пузатыми облаками. Волны были меньше, и я поймал много коротких труб. С каждой новой трубой то очищающее чувство проникало в меня все глубже.

Потом отец вместе с двумя vaqueros, самым молодым и постарше, отправился проверить грузовик. Я надел шлепанцы и пошел играть с ребятишками. Они поймали здоровенную игуану, мы обернули вокруг ее шеи лиану и тащили как на поводке. Время от времени игуана пыталась бежать, резко дергая «ошейник». Дети привели меня в пещеру, и мы понаблюдали за летучими мышами, которые спали свисая с потолка вниз головой. Ребята жестами изображали, как летучие мыши пикируют на коров и пьют их кровь.

А когда все разошлись по домам на сиесту, я прилег на свое одеяльце и тоже уснул.

* * *

Отец разбудил меня и дал попить воды. Тут я заметил какую-то вмятину в верхней части гитарного чехла. Он открыл чехол, вытащил гитару, и стала видна выбоина на головке грифа. «След от выстрела», – подумал я.

Отец немного побренчал, заметил, что играть на ней все равно можно, и отложил гитару. Сказал, что собирается на серфинг. Солнце было в зените, я устал и остался в хижине.

Я все думал об Эсперансе. Представлял, как мы держимся за руки, даже целуемся. Но удовольствие омрачалось тем, что мне ужасно хотелось отсюда уехать, к бабушке с дедушкой или домой. От этих противоположных желаний я впал в уныние.