Мемуары везучего еврея - Дан Витторио Серге

Автобусы еврейского кооператива, который был — да и, впрочем, остается сегодня — главным средством сообщения, поскольку государство эксплуатирует только несколько коротких железнодорожных линий, были неряшливо припаркованы вдоль узких улиц, отходящих от главной, носящей имя Теодора Герцля. Эти приземистые, запыленные, коричневые автобусы были оборудованы рядами деревянных сидений, а грязные окна снаружи забраны сетками для защиты от камней, а иногда и бомб, которые арабы заимели привычку бросать. Улицы были заполнены людьми, одетыми во всевозможные типы западной и восточной одежды, а лошади и ослы тащили повозки. Меня поразило то, что у большинства лошадей кожа была покрыта язвами и что они не выхолощены. Тот факт, что жеребца-производителя запрягли в телегу, показался мне символичным: передо мной общество, в котором энергия и людей, и животных пульсировала в теле, покрытом шрамами. Но вскоре мой взгляд был притянут, как магнитом, к неожиданному зрелищу колдовства для толпы: на одном из углов бородатый мужчина с чем-то вроде тюрбана на голове, делая какие-то шаманские жесты, резал кур длинным ножом. Горячие капли крови впитывались в песок под внимательными взглядами женщин с хозяйственными сумками.

Неподалеку брел другой мужчина в широченных черных турецких шароварах, ниспадавших на рваные шлепанцы. Он тащил на спине огромный медный сосуд с длинным, как клюв грифона, носиком, торчащим из-за его плеча. На трех пальцах одной его руки болтался металлический чайник, другой же рукой он держал поднос с несколькими грязными стаканами. Большим и указательным пальцами той руки, в которой был чайник, он позванивал металлическими кастаньетами, чтобы привлечь клиентов. Медленно продвигаясь через толпу, он кричал: «Тамаринди, тамаринди!»[53]Время от времени кто-то давал ему монету с дыркой посередине. Тогда он кланялся строго отмеренным поклоном, позволявшим желтой жидкости вытекать из длинного клюва медного сосуда, что находился поверх его плеча, в стакан, который он держал в воздухе, предварительно сполоснув его водой из чайника. Выпив жидкость, покупатель возвращал стакан продавцу, а тот снова чуть-чуть споласкивал его водой из чайника, при этом стерев большим пальцем со стекла следы губ клиента. Затем он продолжал свой путь под звуки кастаньет. Он был арабом и покрывал голову кафией. Когда он наливал тамаринди стоявшему перед ним еврею с загорелыми ногами, которые торчали из коротких штанов, и с кепкой на голове, оба они выглядели, как два странных животных, обменивавшихся беззвучными посланиями через цветное донышко стакана.

Я тоже хотел пить, и, поскольку мой шофер не взял «на чай», я пригласил его выпить чего-нибудь. Он повел меня в ресторан под названием «Стамбул», где, сидя за качающимся столиком, покрытым клеенкой, я получил от этого славного человека свой первый урок сравнительной истории, географии и психологии страны, гражданином которой я собирался стать. Шофер был одет в шорты и рубашку цвета хаки, и, как на всех шоферах автобусов, входивших в ресторан и выходивших из него, на нем были коричневые туфли и гольфы. В отличие от некоторых из них, у него не было маузера, свисавшего из кобуры на ремне через плечо. Не было и странного футляра для монет, прикрепленного к поясу. Этот футляр состоял из трех металлических цилиндров разного размера, каждый из которых был снабжен пружиной, толкавшей снизу круглую пластинку размером с монету. Водители, которые продавали билеты, запихивали большим пальцем полученные монеты в эти цилиндры или вынимали оттуда монеты, чтобы дать сдачу. В кабинете моего отца было похожее устройство, только меньше и в виде ящичка. Внутри было два отделения, каждое с пружиной внизу, где он хранил золотые соверены и монеты в полсоверена. Когда отец ездил играть в Монте-Карло, то брал этот ящичек с собой, и однажды он рассказал мне о его предназначении так, словно это была археологическая древность. Теперь я видел, как из-под больших пальцев водителей автобусов без всякого аристократического лоска скользят туда и обратно серебряные шиллинги и оловянные пиастры. На этих монетах было вычеканено слово «Палестина» на английском, арабском и иврите. После слова на иврите стояли в скобках две буквы клинописного алфавита, который евреи привезли с собой из вавилонского изгнания, — «алеф» и «йод», аббревиатура слова «Эрец-Исраэль», т. е. Земля Израиля. Мой таксист сунул мне под нос одну из этих монет и объяснил их политический смысл. Арабы, сказал он, запретили евреям чеканить полностью слово «Эрец-Исраэль» на монетах. Евреи, со своей стороны, воспротивились тому, чтобы земля их предков называлась только арабским именем «Фалестын», «Палестина» (т. е. земля филистимлян), что вне всякой связи с сегодняшними политическими соображениями было, по мнению моего шофера, явным анахронизмом, поскольку Самсон уже давно уничтожил филистимлян. Англичане нашли соломоново решение: они заключили «алеф» и «йод» в скобки. Можно было прочитать эти буквы как «ай», и этот вопль человека, чей урожай растоптан, как нельзя лучше выражал, по словам моего импровизированного учителя, то, что ожидало тогда евреев. Таксист родился в России и после революции иммигрировал вместе с родителями в Палестину. Он говорил на итальянском, в который были подмешаны слова из ладино, языка испанских евреев, — он научился ему во время летних поездок между Салониками, Бари и Венецией. Он плавал туда и обратно по этому маршруту, занятый особым делом — фиктивными браками с еврейскими девушками, которым англичане отказали в иммиграционных сертификатах. Выйдя замуж за него, законного жителя Палестины, девушка получала право на въезд в страну, а затем после быстрого развода могла соединиться с настоящим женихом, ежели таковой имелся, или искать себе нового на месте. В конце концов англичане сообразили, в чем дело, и запретили подобный способ иммиграции, чем лишили моего славного таксиста возможности бесплатных летних поездок в Европу, где из-за Гитлера и войны люди попали в серьезную переделку. На счастье, это не может долго продолжаться: он хорошо знал Францию и французов, а французская армия — сильнейшая в мире. Нацисты свернут себе шею о «линию Мажино». А пока, продолжал он, жизнь для польских евреев стала кошмарной; в Палестину уже дошли слухи об их ужасной судьбе. И все же они сами напросились на это — они могли приехать в Палестину, когда иммиграция еще была свободной, но они предпочли остаться там, среди своих врагов. Мой шофер был особенно зол на религиозных евреев, веривших, что сионизм — сатанинская затея. Теперь они испробовали вкус ада и смогли почувствовать на собственной шкуре, что значит, оставаясь в еврейских кварталах Лодзи и Варшавы, три раза в день молиться за возвращение евреев в Сион. Они хотя бы могли в массовом порядке эмигрировать в Америку. Вместо этого они ждали, пока не придут немцы. Как и евреи Западной Европы, они чувствовали себя в безопасности, поскольку «гои», то бишь не-евреи, провели законы, дающие им равноправие. «Клочки бумаги, — проворчал он, потягивая лимонад. — Бумаги, которую все правительства порвут на куски, как это уже случилось в Германии и Италии». Теперь европейские евреи оказались пойманными в клетку со всеми их деньгами и домами, полными богатств, от которых они не в состоянии были избавиться. Вместо этого, если бы у них было немного больше того, что евреи называют «сехель», т. е. «здравый смысл», они могли бы за малую толику этих денег купить виллы и апельсиновые плантации, построить фабрики и театры в Эрец-Исраэле, помогая сионизму и тем самым спасая свои жизни. Но таковы уж евреи, сказал он с пессимистическим вздохом, я скоро сумею сам в этом убедиться. Евреи, объяснил мне он, сметливы, но не мудры: сметливый найдет выход из скверной ситуации, в которую мудрый не попадет. И он посоветовал мне быть мудрым, потому что с первого взгляда понял, что среди сметливых успех мне не светит.