Приговор - Кага Отохико

У меня к тебе есть просьба. Я хочу, чтобы ты обязательно познакомилась с девушкой по имени Эцуко Тамаоки, с которой я переписываюсь уже около года. Когда я упомянул о ней на прошлой неделе, ты сказала: «Ты бы поосторожнее с женщинами». Но, уверяю тебя, к Эцуко это не относится, она совсем другая. Это она наполнила последний год моей жизни светом и радостью.

Я мечтаю, что когда-нибудь вы с Эцуко подружитесь, она станет тебе вроде дочери, вы будете встречаться и болтать обо мне.

Мама, желаю тебе доброго здоровья и долгих лет жизни. Я буду спокойно ждать тебя там. Вместе с отцом Шомом.

Очень спать хочется. Меня давно уже клонит ко сну. Я думал сегодня ночью вообще не ложиться, но против природы не пойдёшь, придётся покориться.

Спокойной ночи.

12.30

Я всё-таки решил лечь. Последний раз постелил постель, и теперь лежу на животе и пишу. Я люблю так лежать, так почему бы не доставить себе это удовольствие ещё раз? Вроде бы что тут такого — лечь в постель, а вот поди ж ты, выходит, это ни с чем не сравнимое наслаждение.

Эцуко, ты тоже ложись. Я спою тебе колыбельную.

Из сизого тумана торчит красная башня. Круглый верх и ни единого окошка, ни единого отверстия. Покрытые влагой стены скользкие, как слизистая оболочка. Я сбежал оттуда. Оглядываюсь — нет ли погони? Наверняка где-то там, в завивающемся воронками тумане, прячутся мои преследователи.

Меня держали в одной из каморок этой башни. Я плавал в формалине — бывший осуждённый, а ныне анатомический препарат — наглядное пособие для медиков. Но каким-то чудесным образом я вдруг ожил и сбежал от своих надсмотрщиков. Входная дверь оказалась открытой, и рядом никого не было. Я бежал сквозь плотный туман, плывущий над болотами, а потом взобрался на этот холм.

Скоро красная башня погрузилась в туман и исчезла. Чу! Чьи-то шаги. Ближе, ближе… Несколько человек в тяжёлых башмаках на шнуровке. Протискиваюсь в щель между стоящими на склоне домами и снова бегу. Вот только я абсолютно голый! Как быть, если меня кто-нибудь увидит? Всё равно продолжаю бежать, прячась за телеграфными столбами и мусорными баками.

Не понятно, день это или ночь? Солнца не видно, небо плотно затянуто тучами, окрестности тонут в полумраке. И с той и с другой стороны — дешёвые пансионы и разделённые на секции бараки, кое-где стоят кадки с цветами. Всё очень знакомо. Сворачиваю в переулок, пробираюсь задворками. Бренчанье сямисэна, новости по радио, детские голоса. Бегу сломя голову, стараясь никому не попадаться на глаза. Одинокий в своей неприглядной наготе, выброшенный из привычной человеческой жизни.

К счастью, мне удаётся незамеченным проскользнуть в ворота. Прохожу через кишащее микробами здание больницы и оказываюсь на площади с башенными часами. Циферблат часов, превратившись в огромное глазное яблоко, затянутое сеткой красных кровеносных сосудов, таращится на меня. А, вот и погоня подоспела. На каменную мостовую ложатся внушительные чёрные тени — группа мужчин, облечённых властью, надсмотрщики в мундирах.

Вбегаю в здание. Бесконечная лестница отвесно уходит вверх… Это снежное ущелье возле Цуругидакэ. Впрочем, нет, скорее лестница Иакова, сияющая белая лестница, ведущая в небо. По ней спускаются мои преследователи. Они в русских солдатских гимнастёрках, вооружены кинжалами и ружьями, надвигаются шеренгой, бесстрастные лица, вот командир выхватывает саблю, и все разом начинают палить из ружей, они идут вниз, как в том знаменитом эпизоде с одесской лестницей из «Броненосца Потёмкина». Падаю на землю и притворяюсь трупом, солдаты проходят прямо по моему телу, проходят, топча его ногами, и исчезают. Вскакиваю на ноги и бегу — в сторону, в нору, по коридорам, по лабиринту… Меня замечает один из солдат и стреляет вдогонку. Пуля попадает мне в голову, но совсем не больно: из дырки в черепе сыплется какая-то мука, будто из разорванного пакета. Собираю её в пригоршню — на вид — бобовая, пробую на вкус — отдаёт формалином.

Разжившись где-то студенческой формой, натягиваю её на себя и бреду по аллее. Наверное, я действительно похож на студента, во всяком случае, никто не смотрит на меня с опаской, прохожие просто не обращают на меня внимания. Налетает чёрный ветер. Пытаюсь стереть оставленные им следы носовым платком и вдруг вижу — рядом стоит Котаро Иинума. Он ничуть не изменился: те же мощные руки и плечи, тот же вялый жест, которым он отбрасывает упавшую на лоб сальную прядь. На его лице появляется странное выражение — то ли дружеская улыбка, то ли презрительная гримаса, он резко, словно желая схватить меня, протягивает руку, и мы обмениваемся рукопожатием. «Ты стал таким знаменитым! — говорит он, многозначительно подмигивая, и любезно добавляет: — И ничуть не постарел». «Небось, прошло уже лет десять?» — говорит он. «Шестнадцать», — поправляю я.

Мы садимся на электричку. В обшарпанном вагоне раскачиваются растрескавшиеся от сухости поручни, свисают клочьями рваные багажные сетки. Линия Энодэн. Вот поезд выныривает из туннеля, мы выходим и идём по вьющейся по холму дороге. Поднявшись по крутой лестнице, оказываемся у дома Иинумы. В холле с видом на море какая-то женщина играет на рояле. Тут же шумная, развязная компания из молодых мужчин и женщин, они пьют вино, пересмеиваются, режутся в маджонг… Мне становится жалко играющую на рояле женщину. Это Кикуно — младшая сестра Иинумы. Длинное, тонкое тело раскачивается на стуле. Доносится аромат духов. Женщина не оборачивается, но я всё равно знаю, что это Эцуко Тамаоки. Мы выходим в сад. На свисающем с рамы плюще — оранжевые цветы. Текома китайская, она цветёт в середине лета. «Ты прекрасно играешь на рояле». — «Да нет, куда мне до Кикуно». — «А я тебе говорю, что ты играешь лучше». Ветер усиливается, волосы Эцуко взлетают и сачком накрывают мне лицо. Её белое ушко оказывается прямо у моих губ. Дотрагиваюсь до него, она изогнувшись, отскакивает. Она знает, что в прошлом я был трупом, хранящимся в формалине, а ещё раньше — осуждённым, которого в конце концов казнили, а ещё раньше — убийцей. И, разумеется, ей это неприятно. «Я тебе противен?» — «Нет». — «Знаешь, я…» — «Молчи, я читала „Десять приговорённых к смертной казни" и знаю о тебе всё». — «Но в той книге я изображён слишком односторонне, мне хотелось бы, если, конечно, можно, чтобы ты прочла недавно изданную книгу „О зле"…» Я не успеваю этого сказать, потому что она предлагает: «Пошли к морю».

Маслянистые волны лижут берег. В песке — обрывки водорослей, какие-то щепки, больно впивающиеся в босые пятки. Я бегу вперёд, рисуя в воображении фигуру в купальнике, но, обернувшись, вижу женщину в траурном платье. «Садись в лодку», — распоряжается она, и я подчиняюсь. Да и как не подчиниться этому звонкому, чистому голосу, каждое слово отдаётся эхом в тёмной пещере моего тела. Лодка медленно движется вперёд, раздвигая тяжёлые волны. Стройный лодочник работает веслом, поскрипывают уключины, эта лодка — лодка мёртвых, а лодочник — Харон.

Время идёт, а лодка уплывает всё дальше и дальше, я успеваю свыкнуться с тьмой и тряской, но вот над будто залитым тушью горизонтом начинает светлеть небо. Рассвет — думаю я, и в тот же миг на меня нападает безотчётный страх. Ночь не должна кончаться. Одного жажду я — вечной тьмы.