Будапештский нуар - Вилмош Кондор

Чаще всего он получал уклончивый ответ. Девушка терпеть не могла, когда ее называли художницей, но еще больше ее злило, когда она слышала слово «суфражистка». Мужчины боялись ее, но вместе с тем уважали, хотя и перешептывались за спиной. Ее же это ничуть не волновало. Она любила рисовать и не отрицала, что поддерживает движение женщин за равноправие, хотя лишний раз старалась это не подчеркивать.

– Их интересуют только мои рисунки и проекты, – часто говорила она Гордону.

Дело закончилось тем, что подруг, в классическом смысле этого слова, у нее не было. Она не понимала женщин, страдающих в неудачном браке, женщин, которые заводили любовников, бессмысленного и беспричинного самопожертвования – всего, что было связано со святостью брака и семьи. Она редко появлялась в обществе, а если и встречалась с кем-то, то только с похожими на нее женщинами. Они играли в карты, в бридж, который Гордон совершенно не понимал. Бридж оставался для него самой большой загадкой в Кристине.

Жигмонд просто стоял в дверях, но все части его тела болели, горели и пульсировали. Мор спал на диване. Кристина постелила ему плед, старик спал прямо в рубашке и храпел. Девушка повернулась и заметила Гордона. Злобно на него взглянула, и только хотела что-то сказать, как тот поднес палец ко рту. Махнул, чтобы она зашла в спальню.

– У меня во внутреннем кармане пиджака письмо, – произнес Гордон, когда Кристина пришла. Он сидел на краю кровати и старался не двигаться. – Принесите его сюда.

Девушка посмотрела конверт и протянула его Жигмонду.

– Прочитайте, Кристина. Боюсь, у меня руки не держат, – попросил тот.

Девушка открыла конверт, достала из него сложенное пополам письмо, откашлялась и начала читать:

Кристина сложила письмо и положила обратно в конверт.

– Не хотите объяснить мне, что все это значит? Из-за чего вы позволили себя так избить? Кстати, вам лучше?

Гордон хотел улыбнуться, но из-за разбитой губы, скорее, просто скорчил гримасу. Затем медленно, запинаясь, рассказал о своем визите к Рыжей Марго.

– Вас это так волнует, что вы готовы дать себя до смерти избить?

– Сейчас, когда меня избили до полусмерти, да.

– Жигмонд, не стройте из себя героя. – Кристина встала.

– Будьте спокойны, я не строю из себя героя. Но мне ничего другого не остается. Как я буду смотреть в зеркало, если не попробую поймать того, кто это сделал? Как вы будете смотреть на меня, если я не попытаюсь? – спросил он.

Гордон не видел смысла делиться с Кристиной угрозой кривоносого мужчины. Но надо было действовать, и как можно скорее.

Кристина так сильно схватилась за спинку стула, что ее пальцы побелели. Она, видимо, хотела что-то сказать, но вместо этого развернулась и вышла из комнаты. Чуть было не сбила Мора, который, лохматый и сонный, стоял в дверях, держа в руках поднос со стаканом молока, кусочком калача и банкой варенья.

– Зря варенье тратите, Мор, – бросила Кристина. – Он такой твердолобый, что ему только если опилки полагаются.

– Дорогой мой, – старик покачал головой, – покушай, а потом поговорим.

Мор поставил поднос рядом с кроватью и сел у окна. Он молча наблюдал за тем, как Гордон медленно все доел.

– Это прошлогоднее персиковое варенье, – наконец произнес старик, – которое получилось вкусным.

Внук одобрительно кивнул и попробовал подняться.

– Куда ты, куда? – посмотрел на него Мор.

– Дела ждут.

– Боже тебя упаси, нет у тебя никаких дел, кроме как лежать и охать.

– Чтобы охать, не обязательно лежать, – бросил Гордон.

– Лежа все же лучше будет, – покачал головой Мор.

– Нельзя, дедушка. Мне надо идти.

– Идти? Куда тебе, боже правый, надо идти? Ты даже встать не можешь, не то что идти. Даже если сможешь идти, только людей распугаешь на улице, жалко выглядишь.

– Мне нужно на улицу Дохань, – ответил Гордон. – Там живет раввин, у которого есть сын по имени Шломо.

– Если тебе интересно мое мнение: таких раввинов много.

– Тогда я найду того самого и поговорю с ним.

– Я сам со всеми поговорю, – выпалил старик.

– Вы?

– Да, я. Тебе действительно никуда нельзя, дорогой мой. Лучше отдыхай. Что тебе нужно знать об этом раввине?

– О раввине? О нем – ничего. Нужно о сыне и его возлюбленной, о них – все.

– Мне лучше не спрашивать зачем? – Мор взглянул на Гордона.

Он попытался пригладить волосы, одновременно застегнул жилет, перепутав пуговицы, его рубашка была помята, галстук покосился.

– Не спрашивайте, дедушка.

– Я пойду только при одном условии, – заявил Мор.

– При каком условии?

– А вот при таком. Ты сейчас же пойдешь в ванную и сходишь в стакан. – Старик протянул внуку стакан для воды. – Если крови не будет, я пойду. Если будет, ты отправишься в больницу. И сейчас это не подлежит обсуждению.

Гордон вздохнул, с трудом поднялся, взял стакан, захватил портсигар и, скрипя зубами, пошел в ванную. Закрыл за собой дверь и стал перед зеркалом. Достал сигарету, закурил. Отгоняя дым от зеркала, принялся изучать свое лицо. Он был похож на тех несчастных боксеров, которые столкнулись с перчаткой серьезного противника. Рану на лбу, над левым глазом, закрывал бинт. Мор старательно наложил повязку, но на бинтах все равно проступала кровь. Нижняя губа треснула, распухла. Гордон пробежался по ней языком, рана зашипела. Глаза по-прежнему были красными, но, по крайней мере, удалось избежать фингалов. В общем-то он выглядел не так уж плохо. От бритья пришлось отказаться, для этого нужна была правая рука, которая, несмотря на повязку, сильно пульсировала. Старик поставил какой-то чудо-крем на тумбочку, чтобы Гордон им мазался. Чистый костюм и рубашка приведут его в приемлемое состояние.