Я и Он - Альберто Моравиа

— Скажу сразу: в то время я не подозревал, что полностью от "него" завишу. Да, в половом смысле я созрел преждевременно, но тогда еще не знал, что обязан этим "ему". С другой стороны, у меня не было настоящей половой связи с женщинами: я не имею в виду обычного перепихона, наспех и украдкой, вроде того, о котором рассказал… Я ничего не мог с собой поделать и думал об этом постоянно. Эта мысль не давала мне покоя и вскоре превратилась в некую навязчивую идею. Да-да, Владимиро, навязчивую идею. Конечно, я мог бы отвести душу и без постороннего участия, как делают все ребята испокон веку, но был против этого, возможно, из гордости. Отсюда — постоянные, жестокие, невыносимые страдания.

— Ты страдал? — Еще как. От желания. Видишь ли, Владимиро, именно желание заставляет нас больше всего страдать. Когда оно возникает, мы ведем себя двояко: или стараемся не думать о нем, или удовлетворяем его. Однако желание, остающееся в течение определенного времени неизменным и неудовлетворенным, мы вынести не в силах. Для сравнения скажу: как нельзя выдержать определенную температуру больше нескольких минут, так и определенное желание — больше нескольких часов. А теперь попробуй себе представить желание, которое длится не час и не два, не день и не месяц, а годы и постоянно нарастает? Представь, и ты поймешь, как я страдал.

Молча качаю головой.

Владимиро тоже молчит. Затем осторожно замечает: — А как насчет различия во мнениях? — Дело было так. Одним мартовским утром пятидесятого я, находясь в здравом уме и твердой памяти, рассудил, что кое-какая вещь произошла не в реальности, а всего лишь приснилась мне. Ну как обычно относятся к снам? Думают о них немного, пытаются восстановить, вспомнить, а потом пожимают плечами и навсегда выбрасывают сон из головы, чтобы заняться более серьезными делами. Так должно было случиться и тем мартовским утром. И вдруг "он" обнаруживается, между прочим, впервые, как нечто самостоятельное и отличное от меня. Неожиданно вскакивает и заявляет громким уверенным голосом, будто та самая вещь вовсе мне не приснилась, а произошла-таки на самом деле и "он" свидетель, что все случилось наяву, а не во сне. Так вот, Владимиро, тут-то мы и разошлись с "ним" во мнениях. С тех пор наши ссоры не прекращаются. Целых двадцать лет. "Он" продолжает утверждать, что это произошло на самом деле, я же настаиваю на том, что это был сон.

— А что, собственно, по-твоему, было сном, а по "его" мнению — явью? Напускаю на себя наиученейший вид, ибо знаю, что в этот момент Владимиро нацелил в меня все стволы своей науки, точно так же, как в начале нашего разговора полоснул по моему лицу светом мощнейшей лампы.

— Надо тебе сказать, Владимиро, что у моей матери, еще тогда, в пятидесятом, была привычка целовать меня каждый вечер перед сном. Это у нас было заведено с детства. Ну привычка и привычка: многие матери так делают. Але, алё, ты что там корябаешь? — Беру кое-что на заметку.

— Еще чего. Никаких заметок. Выкини этот блокнот и ручку. Я не хочу, чтобы ты записывал. Помимо прочего, все, что я собираюсь тебе рассказать, недостойно этого. Ну, не сошлись во мнениях; если разобраться — по пустяку: что же тут брать на заметку? И потом, Владимиро, я пришел к тебе не как пациент, а как друг. Что, если бы ты явился ко мне пооткровенничать или попросить совета, а я стал бы на твоих глазах что-то там царапать? Давай, давай, откладывай свой блокнот, откладывай ручку. Поговорим по-людски.

— Ладно, будь по-твоему.

— Вот это другое дело. Так на чем мы остановились?.. Ах да, на том, что, как все нормальные матери, моя мать целовала меня перед сном. Это было в пятидесятом. Обычно мать входила в мою комнату около двенадцати, иногда и позже, поправляла одеяло, нагибалась, целовала меня в лоб, говорила: "Спатеньки" — и уходила. Заметь, что моя кровать стояла в углу и одной стороной примыкала к стене, поэтому, чтобы подоткнуть одеяло с другого края, мать перегибалась через всю кровать. Иногда все это происходило при свете: я еще читал или занимался (у меня была привычка заниматься в постели) — и тогда мать гасила свет, иногда я сам успевал погасить свет, но еще не засыпал. Но независимо от того, горел свет или нет, во всем этом не было ничего странного, ненормального, ничего, скажем так, интересного. Обычная вещь: мать желает сыну спокойной ночи.

Владимиро не отвечает. Блокнот и ручка лежат перед ним, у правой руки, тощей и длинной, как он сам; однако рука не двигается. Я замолкаю; лицо Владимиро искажает гримаса боли. Сделав над собой усилие, он спрашивает: — Хорошо… а как же различие во мнениях? — Я подошел к самому главному. Сейчас я изложу тебе две версии относительно поцелуя моей матери: мою и "его". Сначала мою, потом "его".

— То есть сначала версию сна, а потом версию реального события? — Совершенно верно. Итак, версия первая: моя версия сна. Мать приходит пожелать мне спокойной ночи. Я уже потушил лампу, но еще не сплю. Она идет по комнате, не зажигая света, подходит к кровати, наклоняется надо мной и поправляет одеяло сначала с одной стороны, потом с другой. Для этого она, естественно, должна наклониться. Наклоняясь, она нечаянно касается меня локтем на уровне паха. По непонятной мне причине матери не удается как следует заправить одеяло, и вот уже касание переходит в нажим, и кажется, будто этот нажим намеренный, сознательный, умышленный. Мне так и хочется сказать: "Мама, что ты делаешь, ведь может случиться непоправимое, поднимись, прошу тебя, поднимись и уходи". Но, как это бывает во сне, я не могу выжать из себя ни звука. Она попрежнему не разгибается, продолжает заправлять одеяло и тереться об меня локтем. В конце концов происходит то, чего я боялся. В тот же миг я просыпаюсь и обнаруживаю, что во сне у меня произошло непроизвольное семяизвержение. Вот такова моя версия. — Прерываюсь, чтобы затушить в пепельнице окурок и зажечь новую сигарету. Мои движения спокойны, точны, уверенны. От них веет холодной ученостью. Я продолжаю: — Версия вторая. "Его" версия, по которой все произошло на самом деле. Мать входит в темную комнату, я не сплю и, как обычно, испытываю мучительное желание. Мать подходит к кровати, нагибается и подтыкает одеяло сначала с одной стороны, потом с другой. Для этого она, естественно, вынуждена склониться надо мной и, склонившись, точь-в-точь как во сне, нечаянно задевает меня локтем на уровне паха. С этого момента обе версии расходятся. По "его" версии, мать догадывается о моих, скажем так, мучениях, разгибается, продолжая поправлять одеяло, щупает рукой мой лоб, чувствует, что я весь горю, и спрашивает вполголоса, что со мной. Я отвечаю, что со мной все хорошо, и тут же, во всяком случае по "его" мнению, вроде бы испускаю вздох. Мать говорит мне тихонько: "Постарайся заснуть, уже поздно". Затем снова нагибается через кровать, словно для того, чтобы как следует заправить одеяло между кроватью и стенкой. При этом ее локоть надавливает на меня и одновременно начинает лихорадочно ходить туда-сюда. Наконец, в течение нескольких секунд, он достигает эффекта, о котором нетрудно догадаться. Вплотную прислонившись ко мне, локоть застывает, как бы позволяя мне прийти в себя. Слегка запыхавшись, мать встает, как и прежде, молча, по заведенному обычаю, целует меня в лоб и выходит. Конец второй версии.

Воцаряется продолжительная тишина. Опустив голову, я молча курю, как бы давая Владимиро время собраться с мыслями. Напоследок добавляю: — Разумеется, это вторая версия насквозь фальшива, выдумана — сплошная фантастика. Несмотря на это, "он" несгибаемо, "с клинком наголо" отстаивает ее вот уже двадцать лет. Теперь ты поймешь, почему я сказал, что за эти двадцать лет моя жизнь отравлена различием во мнениях между "ним" и мною.