Я и Он - Альберто Моравиа

— Бог Фасцинус? — Да, бог Фасцинус. Это "его" любимое имя. Оно же, кстати, раскрывает все "его" мещанское нутро. Я говорю "мещанское", потому что только заштатному провинциальному учителишке может прийти в голову возвеличивать собственные достоинства, подкрепляя свои доводы примерами из античного мира. Фасцинус. Это от латинского "fascinum", то есть "волшебство". Вот где собака зарыта! Понимаешь, к чему "он" клонит? Это все равно что сказать: обворожительный, обольстительный, испускающий такие чары, перед которыми не устоять, действующий на людей как магия, как колдовство. Фасцинус! В этом имени кроется все "его" тщеславие, бахвальство и одновременно невежество и культурная трепология! — С горечью и презрением качаю головой.

После минутного молчания продолжаю: — Знаешь, что я "ему" отвечаю, когда "он" пристает ко мне со своим Фасцинусом? Я "ему" отвечаю: "Не те времена. Когда-то ты очаровывал, теперь вызываешь отвращение. Если не смех. Нынче Фасцинус не в цене: просто есть вещи, которые уже не приняты, недопустимы, и всем фасцинусам Древнего Рима не оправдать и тем более не извинить дешевую эротоманию в Риме сегодняшнем". Но "он", признаться, за словом в карман не лезет. Знаешь, что "он" на это отвечает? "Не те времена, не те времена!.. Что значит — не те времена? Я вообще вне времени. Для меня время не существует". Вот каналья так каналья, изворотливый, хитрый, скользкий.

— А что, ваши беседы всегда такие ученые? — Если бы! Большей частью мы поносим друг друга, как две прачки. Особенно напираем на полную безмозглость собеседника. "Он" утверждает, что я — набитый дурак, я же считаю, что подобное определение полностью относится к "нему". По "его" мнению, разум есть синоним глупости, а по-моему… в общем, по-моему, как раз наоборот. На самом деле, Владимиро, мы говорим с "ним" на разных языках. Для меня слова значат одно, для "него" другое, вот мы и не понимаем друг друга. Ведь несхожесть слов скрывает и несхожесть оценок. Как же тут понять друг друга? — Скажи, а ваши отношения всегда были такими плохими? Сокрушенно мотаю головой с видом человека, честно признающего мучительную правду.

— Нет, одно время, не стану этого отрицать, они были превосходными. Но чего мне это стоило, Владимиро! Я превратился в "его" раба! "Он" повелевал — я подчинялся. Я всецело находился в "его" власти и слепо выполнял любой приказ. Естественно, в какой-то момент я взбунтовался.

— И как давно вы были в хороших отношениях? — Еще в подростковом возрасте. Мне было лет четырнадцать. Тогда я отождествлялся с "ним" настолько, что в один прекрасный день как бы инстинктивно почувствовал необходимость обособиться от "него", дав "ему" имя.

— Имя? — Да, главным образом чтобы избегать путаницы во время наших бесед, то есть в тех случаях, когда "он" распоряжался, а я подчинялся. Представь себе, скажем, такой диалог: "Федерико ты должен сделать то-то и то-то". — "Хорошо, Федерико, будет сделано". Чувствуешь неувязку? Я — Федерико, и "он" — Федерико. Вот я и решил латинизировать "его" имя.

— Фасцинус? — Нет, тем самым я бы признал, что "он" околдовал, очаровал меня. Да, я был под "его" пятой, но уже тогда во мне росло недовольство. И коль скоро меня зовут Федерико, я решил назвать "его" Федерикус Рекс.

— Федерикус Рекс? — По правде говоря, сначала я подумывал дать "ему" имя Фридрих Великий.

— Почему Великий? — Это целая история. Дело было так. Поехали мы как-то летом с ребятами в Остию, на пляж. Трое нас было или четверо — не помню; в общем, все одногодки. Ну, перекусили, как всегда, бутербродами и разлеглись на песочке за кабинами, куда обычно швыряют всякий мусор. Разговор, понятно, о бабах, кто-то уже успел попробовать, кто-то нет. Короче, слово за слово, и тут один из нас предлагает: "А давай посмотрим, у кого больше?" Сказано — сделано. И вот, к моему изумлению… ведь раньше я таких сравнений не проводил… обнаруживаю, что явно перекрываю всех своих друзей аж на несколько размеров. Ребята были свои, из одного класса, так что кому-то вроде бы само собой пришло в голову окрестить меня "Фридрих Великий". Что с нас было тогда взять: пацаны, шалопуты.

— А как же ты перешел от Фридриха Великого к Федерикусу Рексу? — А это еще одна история. Если помнишь, мы с матерью жили тогда неподалеку от площади Мадзини. Как-то вечером мать дала мне денег на кино, я договорился с другом и пошел. Улица была безлюдная, и вот в самом темном ее месте — улочки со стороны тенистого сквера — меня окликнул голос: "Эй, птенчик!" Я остановился, подошел поближе и увидел проститутку, явно не первой свежести, но еще вполне ничего, по крайней мере мне так показалось: не будем забывать, что мне было четырнадцать лет и я совсем недавно сменил короткие штаны на брюки. Не помню точно, что мы сказали друг другу. Помню только, что дрожал как осиновый лист, ведь у меня это было в первый раз. Она догадалась и говорит: "Чего трясешься-то? Спокуха. Скажи лучше: башли имеются?" Я ничегошеньки не понял, тогда она объяснила, что "башли" — это "деньги". Я не ответил, только раскрыл ладонь и показал тысячу лир, которые мать дала на кино, — скомканную, липкую от пота бумажку. "Не густо", — говорит. А я ей: "Это на кино". Она как захохочет. "Давай сюда, — говорит. — Сейчас я тебе кино покажу. Бьюсь об заклад, тебе это впервинку, так ведь? Да не дрожи ты, увидишь: кинцо что надо". Взяла деньги и заставила отпороть ее встояка, прямо под деревом. Так вот, знаешь, что она сказала, как только увидела "его"? "Да "он" у тебя прямо король". Я все еще дрожал, а она гнула свое: "Чего дрейфишь? Говорю тебе — король, а королям на всех начхать". Поначалу я вроде бы даже и забыл об этом, но жизнь напомнила. К тому же у матери была шкатулка, в которой хранились старые монеты, и среди них — монета с изображением Фридриха Прусского с надписью: "Федерикус Рекс". Вот я и назвал "его" этим латинским именем.

Владимиро смотрит на меня в некоторой задумчивости. Наконец произносит: — Ну хорошо, ты дал "ему" имя. А с каких пор вы начали ссориться? Насколько я понимаю, когда ты окрестил "его" Федерикусом Рексом, вы вполне ладили.

— Хочешь узнать, когда я не на шутку восстал? — Да. Когда и почему? Задержав на нем тяжелый, сосредоточенный взгляд, утвердительно киваю: — Знаешь, а я ждал этого вопроса. И даже приготовился дать на него исчерпывающий, научный ответ. Скажу больше, я в общем-то для того и пришел, чтобы услышать этот вопрос и ответить на него. Ты меня понимаешь, Владимиро. — На мгновение умолкаю, словно подчеркивая важность того, о чем собираюсь сказать. — Я помню не только год, когда мы начали ссориться, но и месяц, а то и день. Март пятидесятого. Сейчас мы в семидесятом. Мне тридцать пять лет. Значит, с того времени, как я взбунтовался, прошло ровно двадцать лет.

— А что, собственно, подтолкнуло тебя на этот… бунт? — Сейчас объясню. Ну, скажем так: различие во мнениях.

— Во мнениях? По поводу чего? — По поводу того, что действительно произошло однажды ночью в марте пятидесятого.

— В ту ночь что-то произошло? — По "его" мнению — да. По моему мнению — нет.

Владимиро вскидывает брови: вероятно, отдавая себе отчет в том, что мы подошли к важнейшей теме нашего разговора, он замолкает с каким-то перепуганным видом. Я глубоко затягиваюсь и выпускаю обильную порцию дыма на блестящую поверхность стола.