Вайделот - Виталий Гладкий

Барон сделал вид, что возмущен таким решением, но препираться с герольдом не стал; что ни говори, а приложился он к земле весьма основательно. А Ханс, несмотря на весь свой юношеский запал, был рад, что ему больше не придется глотать пыль ристалища. Дело свое он сделал вполне успешно (Эрих уже побежал договариваться с оруженосцем поверженного хозяином тевтонца о размере откупных), поэтому не грех превратиться в зрителя, благо его схватка с таким признанным турнирным бойцом, как Буркхард фон Хорнхаузен, не прошла незамеченной – маршал благосклонно приветствовал юного рыцаря взмахом своего жезла.

Конечно, Ханс фон Поленц не знал, что барон был главным претендентом на должность маршала Тевтонского ордена (если она по какой-то причине освободится), а значит, конкурентом Дитриха фон Бернхайма, но это обстоятельство ни в коей мере не умаляло достоинств юноши.

– А наш-то юный петушок оказался изрядным забиякой, – одобрительно сказал Хуберт, от внимания которого не ускользнули деяния фон Поленца на ристалище. – Похоже, сегодня он получит добрый куш.

– И конечно же угостит своих друзей сытным ужином, – с воодушевлением подхватил монах.

– Это вы о ком, святой отец?

– О нас с тобой.

– Ваше преподобие, ей-богу, вы точно не от мира сего. У господ не бывает друзей среди простолюдинов.

– Да, но мы здорово его выручили…

– Не думаю, что обглоданные кости дикой козы оставили в памяти юного Ханси неизгладимое и, тем более, приятное впечатление, – насмешливо заметил менестрель.

– Он не сможет отрицать, что мы, как добрые самаритяне, поделились с ним последним. А долг платежом красен, сын мой. Нужно об этом напомнить юному рыцарю. К тому же впереди его ждет опасный поход, и мое благословение окажется для него совсем не лишним.

– Что ж, в ваших словах, святой отец, есть резон. Осталось всего ничего – уговорить раскошелиться Эриха, оруженосца и казначея рыцаря. А он еще тот жмот. Тем более что я уязвил этого плута до глубины души, выиграв у него в кости. К тому же неизвестно, заплатит ли поверженный тевтонец выкуп нашему Хансу или нет. Ведь с той марки, что я ссудил рыцарю, у него остались сущие гроши.

– Не будем думать о плохом. Человек живет надеждой, ибо сказано в Святом Писании…

Отец Руперт не успел в очередной раз облагодетельствовать менестреля высоконравственным поучением, потому что громко взревели рога и турнирное сражение прекратилось. Изрядно потрепанные и запыленные участники турнира покинули арену, которую тут же заполнили простолюдины, чтобы подобрать обломки оружия, обрывки дорогой материи, частички золота и серебра, свалившиеся с богатых одеяний польских и венгерских рыцарей, а судьи принялись считать набранные двумя отрядами очки, чтобы определить, кто победил в групповом состязании.

Хуберт хотел было присоединиться к искателям потерянных «сокровищ», но тут к нему подошел помощник фогта[29]крепости Эльбинг и несколько надменно сказал:

– Мой господин приглашает тебя на пир по случаю окончания первого дня турнира, дабы ты мог усладить слух славных рыцарей ордена и прочих пением старинных баллад.

Менестрель тяжело вздохнул – отказаться от такой «милости» не было никакой возможности – и ответил:

– Достопочтенный фогт оказывает мне высокую честь… Но у меня есть одно условие, – твердо сказал он, заметив жалобный взгляд отца Руперта, до которого быстро дошло, что он может остаться без ужина.

Тевтонец скривился, словно надкусил кислое яблоко, но все же снизошел до дальнейших переговоров. Увы, свободолюбивое братство менестрелей не признавало орденский устав и не подчинялось ни маршалу, ни, тем более, фогту. А у него был приказ, не терпящий иных толкований: в обязательном порядке пригласить на пир менестреля, который за короткое время успел прославиться на весь Эльбинг.

Дитрих фон Бернхайм, который очень нуждался в помощи странствующих рыцарей из Польши и Венгрии, решил улестить их песнопениями менестреля, присутствие которого на орденской трапезе было чуть ли не кощунством. Но чего не сделаешь ради успешного похода против пруссов…

– Я готовлюсь принять монашеский постриг, поэтому могу пойти на пир только в сопровождении своего духовника, – продолжил Хуберт, изобразив на своем живом лице высшую степень просветленности и одухотворенности.

От неожиданности монах икнул, но предпочел промолчать. Тевтонец окинул взглядом дородную фигуру отца Руперта и милостиво кивнул.

– Да будет так, – сказал он и отправился восвояси, назвав Хуберту час, к которому тот должен был явиться к крепостным воротам.

Дабы не искушать кнехтов видом пирующих рыцарей, Дитрих фон Бернхайм приказал им удалиться из крепости и ночевать под открытым небом, а пиршественные столы для рыцарей накрыли на обширном крепостном дворе, благо, погода позволяла.

– Увы, святой отец, ради вас мне пришлось солгать, – с видом кающегося грешника сказал Хуберт. – Но не мог же я оставить человека, который принес в эти варварские края свет истины, в полном одиночестве, голодным и холодным.

– Твоя ложь бескорыстна и благородна, поэтому я отпускаю тебе этот грех, – с отменным ханжеством молвил монах.

Хуберт посмотрел на него и весело расхохотался. А затем спросил:

– Святой отец, вы шить умеете?

– Да. Но зачем?..

– Объясню. Позже. А пока быстро идем к ближайшей лавке, чтобы найти все, что нам необходимо.

Недоумевающий монах засеменил вслед Хуберту, который шагал широко и размашисто. Пыль над ристалищем постепенно осела, и огромный шар солнца, прежде едва просматривавшийся в рыжем мареве, стал похожим на тщательно отполированную золотую монету.

Вечер обещал быть тихим и теплым.

Море без устали катило серые валы к одетому в осеннюю позолоту берегу, украшая его пенными кружевами прибоя. Низко нависшее небо хмурилось сизыми тучами и только изредка ветер находил в них прореху и принимался деятельно расширять ее. Очистившийся от облаков лоскут начинал сиять, как драгоценный сапфир, и гребешки волн приобретали цвет прозрачной лазури.

Потрясенный величием открывшейся перед ним картины, Скуманд смотрел на море как завороженный. Стоявший несколько поодаль Павила испытывал почти такое же состояние. Но если юноша видел море впервые и пока не мог до конца разобраться в своих чувствах, то старому вайделоту уже приходилось бывать на его берегах. И каждый раз он поражался той огромной мощи, той неведомой божественной силе, которая скрывалась в толще морских вод. Павила не просто догадывался, что эта сила существует, он ощущал ее кожей, мышцами, жилами, каждым волоском своей седой шевелюры.