Ночь внутри - Павел Крусанов

- Ты на меня так не глазей, а то я оробею.

- Сколько ты огреб, калека? - спрашивает.

- А ты посчитай. - И стакан ему подаю. Он стакан взял и снова смотрит.

- Посчитай, - говорю. - Все перечти: какой я при отце любимый сын, сколько пирогов за жизнь не попробовал, сколько вши с меня мяса по окопам съели, сколько с ноги своей костяной счастья поимел! В какой валюте мне это выведешь?!

А щенок, глаз с меня не сводя, стакан сглотнул и слезу выпустил небось, первый раз причастился. Ну и я опрокинул - прошла, родимая, как ангел босыми ногами. Помолчали, покрякали. Мишка и говорит:

- Гнида, ишь какую флешь выстроил - не подступишься!

- Эх ты, - отвечаю. - Каждому час придет свое рвать. Вот ты нынче прозевал, так в другой раз изо рта ломтя не выпустишь. А за науку, небось, тоже рассчитаться следует, так что - квиты. - И наливаю, уже по целому. А щенка румянец пробил, гляжу - он за стол присел и скулу подпирает. Меня, - говорю, - жизнь обвешивала, зато теперь поди обскачи меня на козе! И тебе колотушки на пользу - гибче станешь...

А звереныш как тявкнет:

- Отколотился! - И стакан - в кулак.

Выпил махом и задохал.

- Что украл, - говорит, - то уж черт с тобой! Но если где опять нашкодишь - все заначки, что скопил, на твои же похороны пойдут!

Я ему сухарик протянул,

чтоб занюхал, а сам думаю: не-ет, щенок, ты пока до волка не дорос, еще в моих хвостах походишь! Ну а ему загибаю ласково:

- Вот и славно. Какой из хромого хозяин - бери вожжи да правь!

Выпил и разлил из бутылки остатки. А Мишка бухтит:

- Что ты под себя греб, то матери и тетке Ане хребтом на семью добывать пришлось.

- Хребтом - дело не зазорное, - отвечаю.

Он было дернулся вскочить, но я удержал: не петушись, мол, без толку. Ну, выпили по последней, а там гляжу - щенку уже через губу не переплюнуть, слюну глотает и, по всему видать, сейчас мне комнату загадит. Я его к двери подтолкнул, мол, пойдем-ка воздухом подышим, на завалинке и речи доскажем. В коридор вышли, там я Мишку вперед себя пропустил как бы со всем уважением. Идет он, словно тряпичный, а как на лестницу ступил, чтобы на первый этаж сойти, я его сзади за лодыжку клюкой и подцепил. Покатился Мишка вниз, сосчитал лбом все ступеньки. Тут его и вывернуло. Выскочила на грохот из кухни Наташка, встала над щенком и трясется, как травка, а тому носа из блевотины не поднять.

- Поздравь сына, - говорю, - окрестился в кривой купели.

Такая ему наука, чтобы нюх не терял. В отместку он, правда, раз крепко сподличал (выучился он такому свисту, что, как два пальца в рот заложит, так и здоровая нога от меня отказывается): я за домом сушняк с яблонь жег, стоял, костылем угольки помешивал, а он вдруг как зальется, я на жар плюх! - руку до локтя опалил. Но о деньгах Мишка больше не вспоминал. Так жили помаленьку дальше, и быльем все замуравело...

А через год отец заявился. Полдня меня колотило - а ну как Мишка донесет, или Машка Хайми свое отродье представит? Тогда мне - каюк. Так-то я для Семена - мусор, он меня и в уме не держит, дескать, голова у него не помойный ящик, чтоб родного сына помнить, ну а если доложат, то прощай, родина! Однако пронесло. Он такую пургу намел - не до меня было. Полдня только и побыл: забрал Мишку в Питер, и снова, как в омут. Так что Машка про его приезд и прознать не успела... Я на другой день свою столярку сторожил - так, лапоть, размяк, что беду пронесло - три балки лиственничные Федьке Худолееву всего за два стакана отдал. Вот жаль какая! На свои пришлось недопив снимать... Домой пришел весь досадный, застал Наташку в кухне: что, мол, говорю, на бобах осталась? Сыночек-то сгиб, как в сушь гриб! Она глаза - в пол, и сама - к дверям... Я ее за руку поймал и ломаю.

- Я через тебя еще не то терпел. Охотка у меня до тебя была, небось помнишь? Так ты нос воротила, а мне Семен бока вытирал по-отечески ромашки из глаз сыпались!

- Пусти...

- Небось рада была защитнику? - И ломаю ее так, что вьется вся. - А теперь и тебе он - солью по мясу. Больно? То-то! Нынче ни его, ни Мишки нету - черти унесли! Нынче - моя воля!

И так ей руку вывернул, что она передо мной на коленки - шлеп!

- Ладно, - говорю ей, - ступай, блаженная, помолись на ночь. Осенью пойдешь на рынок яблоками торговать!

Отпустил ее, а она с коленок встать не может - качается и воет белугой.

- На погосте живучи, всех не оплачешь, - говорю, и пошел до своей кельи.

Как утром проснулся, первым делом про балки вспомнил. Нашла, думаю, проруха, а ведь мог бы руки погреть, хрен сухоногий! И к куме было бы с чем заявиться дурака попарить! У меня дело строгое: кто с собой доски-реечки тянет - наливай, так и не вижу, а за балки, не раскиселись я, наливой бы Худолееву не отделаться. Он на все руки мастак - калымщик, - и через "спасибо" с маслом у него всегда на манжете рублики. Ну да ладно, не последний случай.

Без бешеной родни пошла у меня жизнь гладкая. Со старухами разговора нет, у них ко мне интерес неприлипчивый - кручу, что хочу. Бесконвойный я... Месяца через два прислал Мишка первое письмо, а в нем - адресок питерский, где он с дедом проживает. То-то клушам радость! С тех пор я Наташке с Анькой вовсе сторона - у них заботы важнее нет, как посылочки собирать с домашними разносолами. Наташка еще к каждой весточке приписывала: как случится, соберись, мол, до родного крыльца - погостить. Как же, надо ему здесь околачиваться! Крылышки расправил и - по ветру... Ну а с Машкой дорожками в городе схлестнемся, так та моську воротит, будто я какой голый труп для осмотра стыдный, а саму, небось, свербит забота, как бы по моим болячкам пройтись, чтобы я чулком вывернулся. Только нет у нее на меня зацепки, какая при Семене была. Ну так и пусть в желчи кипит.

А Мишку на третий год надуло-таки ветерком. Заехал домой по дороге с Крыма, где на каникулах в море плескался. Наташка над ним, как над клумбой, порхала, несла с рынка поросятину, гречишный мед, творожок, не жизнь устроила - сплошной зефир в шоколаде. Только он уже не тот был, что прежде - телячье в пеленках оставил. Погостил Мишка четыре денька, а на пятый заскучал и - с рюкзаком за дверь. Так что выдернуло его, стало быть, с клубнем из Мельны. Раньше слаще морковки ничего не ел, а что слаще, то ему - изюм. Теперь у Семена стал тертый-катаный, нюх уже не щенячий: дед все, что за жизнь нагорбатил, небось, ему отпишет, так что знает Мишка, кого приветить нынче... А подумать если: зачем ему? Цел зверь, зубаст, ему в жизни, как отцу с Алешкой, все за так отойдет - только взглянет, и связываться охоты нет. А мне, что положено, и то деснами ухватывай! За всякий кусок - хитри! Сколько я Машку петлей давил, сколько на бабьи ласки рубликов извел, а Наташка за Алексеем ноги б до зада стерла, скажи ей только, что жив-здоров и в какую сторону идти следует.

И другим, и третьим летом Мишка снова приезжал. Но опять же - на считанный денек. Побаловались мы с ним на его щедроты водочкой, оказалось, он и в этом деле намастачился - пьет, как квас, и ничегошеньки. Небось, то вся его университетская наука... А осенью нежданно привез он Семена в сосновом пальтишке, и уложили мы его в земельку на наш зотовский пятак, рядком с братом - пусть там счеты сводят.