Андрей Рублев - Павел Северный

Боярыня подошла к открытому окну, продолжая сама с собой разговаривать:

– Видать, только с виду иным стал, взгляд все тот же. Только ране с робостью на меня глядел, а ноне… Господи, вовсе одурела от радости, что объявился наконец иконописец…

Ветер дует со стороны Студеного моря. Гуляет над Тайным озером, шершавя водную гладь густой рябью.

Догорает закат. Отсветы небесного пламени озеро будто облили кровью.

С берез опадает желтый лист. Лежит шелестящими коврами на жухлой, рыжей траве. Зыбкими лоскутами парчи плавает возле берега на воде.

У подошвы холма, где к озеру по склону спустились ели, перемешавшись с березами, берег лежал в омшелых валунах. Лежат они в шерсти ковыля, будто утерянные в битве богатырские шлемы. Под порывами ветра ковыль волнуется, и, разбуравливая его, среди валунов ходит Андрей Рублев в накинутом на плечи овчинном полушубке. Сошел юноша к озеру из студеного храма, оторвав себя от работы желанными, но тревожными мыслями об очередной иконе. Прошел месяц, как появился он в вотчине ненастным вечером, как начал писать иконы.

С раннего утра до сумерек в храме Андрей не выпускает кисть из руки, но осенние дни все короче и короче. Андрей не один трудится в храме. Роспись на стены кладет умелой рукой престарелый изограф Зосима из суздальского монастыря, присоветованный боярыне отцом Нафанаилом. Зосима за работой выпевает молитвы, а Андрей под его напевы, похожие на бормотание, наносит на левкашенные доски надобные ему по замыслу краски будущих икон.

Каждый вечер навещает их боярыня, внимательно осматривает все сотворенное ими за день. Скрестив руки на груди, смотрит молча, то прищуриваясь, то во все глаза, но ни одним словом не спугивая тишину вокруг занятых работой мастеров. Андрей и Зосима чувствуют ее огляд, но из-за молчаливости хозяйки не могут уразуметь, по душе ли ей их творческое, живописное, трудовое горение. Тревожно Андрею от приходов хозяйки, особенно когда стоит она за его спиной и, конечно, видит, как начинает от волнения дрожать кисть в его руке, нанося неверные мазки образа. Тревожно ему, но сказать о своей тревожности боярыне не может – смелости не хватает, да и боится, зная крутой характер хозяйки, вдруг сгонит со двора. Началась тревожность Андрея с того позднего вечера, когда хозяйка нежданно пришла в его горницу и одарила его суконной рубахой. Пришла в голубом сарафане, пахло от нее чем-то душистым, и запах этот Андрей раньше никогда не чувствовал. Вошла, не стирая с лица лукавой улыбки, оглядела его ласково и ушла, не сказав ни единого слова.

Именно с того вечера все беспокойней становилось Андрею после каждой новой встречи с хозяйкой. Терялся он, когда его взгляд встречался с ее пристальным взглядом, когда в ее сощуренных глазах оживали искорки радости, будто ей в самом деле приятно на него глядеть.

Запомнил Андрей радость в глазах боярыни, когда смотрела она на написанную икону Богоматери, – вздрогнув, даже прикрыла глаза, узнав на иконе свой взгляд. Андрей не сомневался, что она узнала свои глаза, но вида не подала, только покачала головой, а он не смог понять, довольна она или осудила его греховную смелость.

После той встречи Андрей стал избегать встреч с хозяйкой, ложась спать, запирал дверь горницы на щеколду, но они встречались в храме. Боярыня все пристальней присматривалась к нему, а у него от этого пересыхало во рту. Одного взгляда было достаточно боярыне, чтобы выявить свое отношение к тому, на кого глядела. Андрей уже ощущал ожоги от ее взгляда на своей руке, чувствуя, как выпадала кисть, а сердце начинало метаться в груди, будто ему в ней тесно. Вот и сегодня раньше времени ушел из храма, зная, что она придет и будет молча смотреть на его творение, а он, холодея, будет спиной чувствовать ее взгляд.

Желанны Андрею теперь его помыслы о боярыне. А все оттого, что живет Андрей в горнице под ее опочивальней. Слышит ее голос, топоток ее ног в обутках и босых, а от этого мучают его мысли о ее пригожести, манят его разум мечтами несбыточными. Гонит Андрей от себя мысли о хозяйке, а они от этого становятся все более неотвязными, еще сильней овладевают им, мешают работать и уже не раз, спасаясь от них, уходил из горницы на волю, бродил по острову, но не терял из памяти облик своей чаровницы.

Уйдя сегодня на берег, все же дал волю воображению, вспоминал, как еще весной в лесном монастыре облик боярыни чудился ему в тенях лунной ночи под соловьиное пение, он помнил, как в Москве в неведомой молодице видел ее черты. И чем больше он сторонился хозяйки, тем власть ее облика становилась сильней.

Андрей не сомневался, что боярыня знает о своей власти над ним. Недаром она иной раз будто невзначай касалась его плеча и улыбалась, видя, как он вздрагивает от ее прикосновения.

Суздальский изограф Зосима, наблюдая за беспокойством парня, видя неполадки в работе, отвлекая его от раздумий, начинал рассказывать о тяжком житье Руси под порабощением, о том, как черный люд копит ненависть к кочевникам да и к тем, перед кем надобно спину сгибать дугой. Слушая Зосиму, Андрей сопоставлял его рассказы со всем, что сам перевидал и пережил. Он ощущал единение со всеми людьми, единение с их ненавистью, но даже эти рассказы лишь на время отвлекали его от мыслей о хозяйке.

Андрею было особенно тяжко от осознания, что все его мечты, все желанные помыслы о боярыне – просто пустое навождение, ибо он был уверен, что никогда не посмеет прикоснуться к ней. Но, несмотря на это, мысли о боярыне жили, и у него не хватало сил оборонить себя от их власти. Даже ветер со стороны Студеного моря, как и осенняя охладность, не освобождал Андрея от мыслей о той, которую любит, хотя и страшится себе в этом признаться.

Андрей остановился, не увидев, а только почувствовав за спиной присутствие боярыни. Она не спеша спускалась по тропинке, приближаясь с каждым шагом. Он шагнул ей навстречу, но сделал только один шаг и растерялся от своей смелости. Она подошла к нему вплотную, смотря на него с суровым прищуром. Заговорила, не оживив на лице улыбки:

– А мне по первости и в голову не пришло, что сюда убрался. Аль не студено от воды? Гляди, какая она не ласковая. Пошто не дождался меня?

– Голову усталость обнесла. Да и продрог.

– Врешь!

– Господь свидетель.

– Говорю, врешь! От меня ушел. А я вот опять возле тебя. Вижу, не чуешь, что нужен мне для душевной радости. Может, еще понятней сказать? Нужен, чтобы смогла спасти себя от безладицы души и разума. А ты ушел, не сказав Зосиме куда. Но сам видишь, – я учуяла. Неужли прошла охота на меня глядеть? Поначалу ты вроде бы глаз от меня не отводил?

– Боязно глядеть на тебя.

– Чем пугаю?

– Молчанием.

– Так это от того, что не знаю, как радость свою высказать. Скажи лучше, что смелости нет правду мне высказать, что глаз бы с меня не сводил. Аль не то говорю? Молчишь? А я скажу, что мне на тебя глядеть радостно. Глянь на меня. Да не бойся! Погляди, сделай милость. Увидишь, сколько радости в моих очах для тебя припасено. А ты боишься ее.