Кремлевское кино (Б.З. Шумяцкий, И.Г. Большаков и другие действующие лица в сталинском круговороте важнейшего из искусств) - Александр Юрьевич Сегень

о том, как весной окончит Промакадемию и займется текстилем, чтобы не мы от них, а они от нас платья привозили. А потом опять голова, занервничала, что-то с Иосифом не поладили, и мы с Зиной пошли ее проводить. Прогулялись, сделали два круга по Кремлю, она подышала свежим воздухом и сказала, что ей лучше, пошла домой. Кто бы мог подумать, что дальше случится такое! Что? Да, в сердце. Из пистолета. Сама. Нет, сама себя. Каролина Васильевна. Тиль. Их экономка. Утром пришла к ней, а та на полу, вся в крови. Иосиф утром поздно домой вернулся и, как всегда в таких случаях, спал в своей комнате на диване. Потом вышел: «Завтракать пора», а тут такое!

Томик уже хотел, чтоб поскорее все кончилось, но люди шли и шли, шли и шли. Врезалось в память, как один сказал:

— А я даже и знать не знал, кто у Сталина жена.

Наконец гроб вздрогнул и поплыл на руках у Сталина, Ворошилова и других из ближнего круга. На Красной площади маму Надю поставили на катафалк и повезли вокруг Кремля. Сталин шел рядом, за катафалком оркестр надрывал Москву скорбной музыкой, Томик шел за оркестром. Сыро и студено. По Волхонке, мимо храма Христа Спасителя, по Кропоткинской, бывшей Пречистенке, по Большой Пироговской, бывшей Царицынской.

У Томика мерзли ноги, но он помнил рассказы о том, как Сталина в легких ботиночках гнали в Сибирь, и старался терпеть. Мама Лиза шла рядом и все вздыхала:

— Бедный Иосиф! Бедный Иосиф! За что ему такое?

Теперь она оставалась его единственной мамой. А процессия все шла и шла, Большая Пироговская такая нескончаемая, что на ней можно всем трудящимся мира напечь пирогов, и у Томика заболела голова, словно мама Надя передала ему головную боль по наследству. Наконец пришли на кладбище за южной стеной Новодевичьего монастыря, встали перед разверстой могилой, Вася с Томиком оказались по одну сторону, Сталин — по другую. Он уже не плакал, а только горестно спрашивал не то у окружающих, не то у кого-то невидимого:

— Скажи, почему? Разве я не любил? Не был ласковым и веселым мужем? Почему так со мной?

Он взял горсть земли и первым бросил ее на крышку гроба.

— Вы тоже, — подтолкнули сзади Васю и Томика.

— Зачем это? — спросил Вася.

— Так надо, — ответили сзади, и мальчики тоже взяли по горсти холодной и противной земли, бросили землю в землю, и мама Надя стала быстро-быстро уходить под землю, накрываться ею, уходить от своих болей и огорчений, от всего этого мира, который так любила фотографировать и который так хотела одевать в новые нарядные и недорогие ткани.

После ее похорон наступило долгое тяжкое время. Мама Лиза вернулась в Нальчик, и Томик снова жил в кремлевской квартире, где вместо мамы Нади поселилось некое небытие, и все его чувствовали. Сталин приходил мрачный и молчаливый, его веселость умерла вместе с женой. Однажды он сел и стал снова спрашивать у кого-то незримого:

— За что я так наказан? Разве я был невнимателен? Разве я не любил и не уважал ее как жену, как человека? Неужели так важно, что я не мог лишний раз пойти с ней в театр? Так важно? Я теперь сам жить не хочу.

Его боялись оставлять одного, тетя Нюра и тетя Женя старались быть всегда рядом, поддержать. Как зыбко все в этой жизни! Всего лишь нажать на курок, и рухнул целый мир…

Мальчики продолжали ходить в школу, Вася — в свою образцовую номер двадцать пять, там еще у директорши такая сильная фамилия — Гроза; Артем — в свою вторую артиллерийскую спецшколу. После смерти Надежды Сергеевны он как-то повзрослел, старался в ее честь учиться все лучше и лучше, в отличие от Васи, который только поначалу подтянулся по всем предметам, но после Нового года опять стал волынить. Начальник охраны Сталина, старший уполномоченный ОГПУ со смешной фамилией Власик, которому отныне доверялось и наблюдение за учебой детей генсека, тщетно увещевал его, что сыну вождя партии просто категорически запрещено плохо учиться.

Томику исполнилось двенадцать, он и впрямь резко повзрослел после смерти Надежды Сергеевны, никого теперь не называл дядями и тетями, а только по имени и отчеству: Власик — не дядя Коля, а Николай Сидорович, дядя Павлуша — Павел Сергеевич, тетя Нюра — Анна Сергеевна, а отец — Иосиф Виссарионович.

— Какой он тебе Иосиф Виссарионович? — смеялся Васька. — Он тебе приемный отец. Так и зови его: отец. Или, если хочешь, товарищ Сталин. Только не Иосиф Виссарионович, умоляю. Имя-отчество у отца — как грузовой состав.

И няня Шура, воспитывавшая Сетанку, стала Александрой Андреевной. Она как могла утешала бедную девочку, а та обижалась на маму, что ушла на тот свет. По ночам плакала и звала ее.

Однажды Сетанка строго спросила отца:

— Папа, а почему мы в Гвоздиковский больше не ездим? Хочу кино про Чарли Чаплина.

— В Гнездниковский?.. — задумался отец. — А мы туда больше не будем ездить. Мы скоро Зимний возьмем.

— Как это Зимний? — удивились Вася и Томик. — Его же в семнадцатом году уже взяли.

— Увидите, — ответил Сталин и впервые за несколько месяцев усмехнулся.

Сетанка после этого постоянно канючила:

— Когда Зимний пойдем брать? Ну когда Зимни-и-и-й?

И вот в один из солнечных весенних вечеров, после череды дней рождений, в этом году невеселых и скучных ввиду недавней кончины Надежды Сергеевны, вернувшись вечером с работы, отец объявил:

— Ну, ребята, айда Зимний брать!

И оказалось, не Зимний дворец, а Зимний сад Большого Кремлевского дворца, в котором Шумяцкий, главный по советскому кино, оборудовал кинозал особого назначения — только для товарища Сталина и его ближайшего окружения. Всего несколько рядов кресел, причем в первом ряду центральное, специально для генсека, жесткое, он никогда не любил сидеть на мягком.

— Ну, вот он, Зимний, — сказал Сталин. — При царях тут был Зимний сад. А теперь мы его взяли и здесь будем кино крутить. И не надо в Гнездниковский переулок мотаться.

— Вот здорово! — восторженно воскликнула Сетанка. — Жалко только, что без мамочки.

Сталин как бы не услышал этого, уселся в свое жесткое кресло и зарядил трубку отрезком сигары. Он так иногда курил, и Томику нравилось смотреть, как он аккуратно разрезает тугую сигарную торпеду острой бритвой на пять частей.

— Ну что, товарищ Шумяцкий? Какое сегодня кино крутить будем?

— Готовая картина Бориса Барнета «Окраина», — рапортовал нарком кино.

— Лучше Чарли Чаплина! Чарли Чаплина! — закапризничала Сетанка.

— Это который «Мистера Веста в стране большевиков» снял? — спросил