Только для голоса - Сюзанна Тамаро

Покидая Порретту, я уже знала, что беременна. Думаю, и Эрнесто догадывался. В последние дни он был очень взволнован, немного растерян и часто молчал. Я же, напротив, ничуть не волновалась. Мое тело начало изменяться на следующее же утро после зачатия. Грудь внезапно набухла, стала крепче, кожа на лице посветлела. Просто невероятно, как быстро организм приспосабливается к своему новому состоянию. Поэтому я и могу сказать тебе, что хоть и не делала никаких анализов, а живот у меня был еще плоским, я прекрасно знала, что произошло. Внезапно мне показалось, будто я вся переполнена солнечным светом, мое тело преображалось, начинало полнеть, наливалось силой. Прежде я никогда не испытывала ничего подобного.

Печальные мысли нахлынули на меня только тогда, когда я осталась в поезде одна.

Пока я была рядом с Эрнесто, у меня не возникало ни малейшего сомнения, что я сохраню ребенка. Аугусто, моя жизнь в Триесте, людская молва — на курорте все это было от меня очень далеко. А тут вдруг весь этот мир стал приближаться, быстрота, с которой развивалась беременность, вынуждала меня как можно скорее принять решение и, решив однажды, — оставить уже навсегда. Я сразу же поняла парадоксальность ситуации — сделать аборт представлялось гораздо труднее, чем родить ребенка. Аугусто обязательно заметил бы аборт. Да и как могла бы я оправдать такой поступок после стольких лет уверений, что хочу иметь ребенка? Кроме того, мне вовсе не хотелось идти на аборт: это существо, что жило во мне, не было ни ошибкой, ни чем-то таким, от чего следовало как можно скорее избавиться. Оно явилось свершением самого большого и самого сильного моего желания за всю жизнь.

Когда любишь мужчину и любишь его всей душой, нет ничего естественнее, как желать от него ребенка. Речь идет не о рациональном поступке, не о выборе, сделанном сознательно. До знакомства с Эрнесто я тоже думала, что хочу ребенка, и даже точно знала, почему хочу его, какие имеются «за» и «против». Короче, прежде я делала рациональный выбор, желала ребенка потому, что была уже немолода и очень одинока, а еще и потому, что была женщиной, а если женщины ничего не делают, то могут хотя бы рожать детей. Понимаешь? Покупая себе машину, я подхожу к ней примерно с таким же критерием.

Но когда в ту ночь я сказала Эрнесто: «Хочу ребенка», это было нечто совершенно другое, здравый смысл восставал против такого решения, и все же оно оказалось сильнее любого здравого смысла. К тому же это было, в сущности, даже не решение, а безумное желание, жадное желание владеть любимым человеком вечно. Мне хотелось, чтобы Эрнесто всегда был во мне, рядом со мной. Сейчас, прочитав о моем поведении в то время, ты, наверное, вздрогнешь от ужаса, удивишься, как же ты прежде не замечала, что во мне скрываются такие низменные, такие предосудительные страсти.

Когда поезд остановился на вокзале в Триесте, я сделала единственное, что могла сделать в такой ситуации, — вышла из вагона ласковой и пылко любящей женой. Аугусто сразу же поразила перемена во мне, но он не стал задаваться вопросами, а позволил увлечь себя.

Спустя месяц было уже более чем очевидно, что будущий ребенок — его. В тот день, когда я сообщила ему результаты анализа, он еще утром покинул офис и все время провел со мной, обсуждая, какие необходимо сделать перемены в доме с появлением ребенка.

Когда, наклонившись к отцу, я громко, в самое ухо, сообщила ему новость, он взял мои руки в свои и долго держал их, не двигаясь, а глаза его покраснели и увлажнились. Глухота уже давно исключила старика из жизни, а речь его сделалась бессвязной, путаной, перемежавшейся долгими паузами или неожиданными обрывками воспоминаний, не имевшими никакого отношения к разговору. Не знаю почему, но его слезы вызвали у меня не волнение, а некоторое раздражение. Мне виделась в его поведении одна лишь патетика и ничего больше. Внучку увидеть ему, однако, так и не довелось. Он скончался во сне, когда я была на шестом месяце беременности. Глядя на отца в гробу, я удивилась, как он высох и сморщился. На лице его застыло обычное выражение — бесстрастное и отчужденное.

Естественно, что, получив результаты анализов, я написала и Эрнесто. Ответ пришел очень быстро — через каких-то десять дней. Я медлила несколько часов, прежде чем отважилась вскрыть конверт. Я очень волновалась, боялась, что в письме окажется что-нибудь неприятное. Только ближе к вечеру я решилась прочитать его и, чтобы сделать это совсем спокойно, заперлась в туалете какого-то кафе. Его слова были взвешенные, здравые. «Не знаю, лучшее ли это из всего, что можно было сделать, — писал он, — но раз ты так решила, я уважаю твое решение».

И, преодолев, в сущности, все препятствия, я начала спокойно ждать дня, когда стану матерью. Чувствовала ли я себя чудовищем? Была ли действительно монстром? Не знаю. Во время беременности да и потом еще многие годы я никогда не испытывала ни сомнений, ни угрызений совести. Как мне удавалось притворяться, будто люблю одного человека, а под сердцем носить ребенка от другого, которого любила по-настоящему? Но видишь ли, в действительности обычно все всегда обстоит не так просто. Не бывает только белое или только черное, каждый цвет обладает еще множеством оттенков. Мне совсем нетрудно было ласково и нежно держаться с Аугусто, потому что я действительно любила его, но совсем иначе, чем Эрнесто. Я любила его не как женщина мужчину, а как сестра любит старшего, немного занудного брата. Будь Аугусто дурным человеком, все вышло бы по-другому: мне и в голову не пришло бы, забеременев от Эрнесто, оставаться жить с мужем. Но Аугусто был безобидным педантом, пусть чересчур предусмотрительным, но во всем остальном вполне милым и добрым человеком. Он был счастлив стать отцом, и я тоже счастлива, так зачем же было открывать ему свой секрет? Сделав подобное, я три жизни обрекла бы на вечное несчастье — так, во всяком случае, думала я тогда.

Теперь, когда принята такая свобода, мой поступок и в самом деле может показаться чудовищным, но тогда моя ситуация была вполне обычной; я не хочу сказать, что такое случалось в каждой семье, но, несомненно, нередко женщина беременела от другого мужчины, а не от мужа. И что же происходило? А то же, что и со мной, — абсолютно ничего. Ребенок рождался, рос вместе с другими детьми, взрослел, и у него никогда не возникало ни малейших подозрений. Семья в те времена стояла на прочнейшем фундаменте, и, чтобы разрушить ее, требовалось гораздо больше причин, нежели ребенок, не похожий на своих братьев или сестер. Так было и с твоей матерью. Она родилась и сразу же стала нашей с Аугусто дочерью. Самое главное для меня состояло в том, что Илария была плодом любви, а не случая, условностей или скуки; я надеялась, что уже одно это исключит любые проблемы. Как же я ошибалась!

Первые годы все шло нормально, без каких-либо потрясений. Я жила ради дочери, была — или, во всяком случае, считала себя — по-настоящему любящей и заботливой матерью. Сразу же после рождения Иларии я стала проводить самые жаркие летние месяцы на Адриатическом побережье. Мы сняли дом возле моря, и каждые две-три недели Аугусто приезжал к нам туда провести субботу и воскресенье.

На пляже Эрнесто впервые увидел свою дочь. Разумеется, он изображал совершенно постороннего человека и на прогулке чисто «случайно» оказывался рядом с нами; на пляже тоже располагался поблизости, в нескольких шагах, — если отсутствовал Аугусто — и прятал свой интерес за книгой или журналом, которые якобы читал часами. Вечерами он писал мне длинные письма, делясь своими размышлениями о чувствах к нам и наблюдениями, сделанными днем.