Статистическая вероятность любви с первого взгляда - Дженнифер Смит

Проглатывая одну главу за другой, Хедли напрочь забыла, что собиралась вернуть книгу. Слова, конечно, не папины, и все равно он весь тут, на страницах. Что‑то ей это напоминает…

Уже собираясь выходить, она замерла, стараясь вспомнить подчеркнутую фразу, замеченную тогда в самолете. Листая страницы в поисках чернильной пометки, Хедли вдруг с удивлением наткнулась на другую, почти такую же: «Ах! Выпадают же на нашу долю дни, ради которых стоит и жить и умереть!»

Хедли подняла глаза, чувствуя, как щемит в груди.

Еще утром ей казалось, что папина свадьба — худшее, что может случиться в жизни, но сейчас она понимала: есть куда более серьезные несчастья, и произойти они могут в любую минуту.

Хедли вышла из поезда вместе с другими пассажирами и, разглядывая выложенную плиткой на стене надпись «Паддингтон», изо всех сил надеялась, что ошиблась и не застанет здесь того, что ожидала.

9:54

по Североамериканскому восточному времени

14:54

по Гринвичу

НА УЛИЦЕ СНОВА ВЫГЛЯНУЛО СОЛНЦЕ, а тротуары еще серебрились от влаги. Хедли оглядывалась, пытаясь сориентироваться. Аптека с белой дверью, антикварный магазинчик, здания в пастельных тонах… Из паба высыпала толпа осоловелых мужчин в полосатых рубашках‑регби. Мимо сновали тетки с сумками, полными покупок.

Хедли посмотрела на часы: почти три, а она понятия не имеет, что делать дальше. Поблизости не видно ни полицейских, ни туристического агентства или справочного бюро, ни одного книжного магазина или интернет‑кафе. Словно в каком‑нибудь дурном реалитишоу: участников забросили в Лондон без карты и компаса и выпутывайся как хочешь.

Хедли наугад выбрала направление. Она брела по улице, жалея, что не догадалась переобуться, когда удирала со свадьбы. В закусочной на углу продавали жареную рыбу с картошкой — от одного запаха начало урчать в животе. Хедли ничего не ела после тех крендельков в самолете, а не спала еще дольше. Свернуться бы в клубочек и заснуть, но ее упорно гнала вперед странная смесь волнения и страха.

Через десять минут ноги оказались стертыми до волдырей, а ни одной церкви так и не попалось. Хедли заглянула в книжный магазин, чтобы спросить, не знают ли они, где тут статуя Девы Марии, но под изумленным взглядом продавца тут же выскочила на улицу, не дожидаясь ответа.

В витринах мясных лавок висели на крюках разрубленные туши, в магазинах готовой одежды красовались манекены на каблуках повыше, чем у Хедли. Полным‑полно пабов и ресторанчиков, мелькнула даже библиотека — Хедли вначале приняла ее за часовню. И ни единой церкви, ни шпиля, ни колокольни… И вдруг — вот она.

Выйдя из переулка, Хедли заметила на другой стороне улицы узкое каменное здание. Проморгавшись, будто она увидела мираж, Хедли бросилась вперед как на крыльях. Но тут колокола начали веселый перезвон, и из дверей высыпала жизнерадостная компания. Здесь праздновали свадьбу.

Хедли только сейчас заметила, что все это время пыталась задержать дыхание. Отдышавшись и пропустив мчавшиеся мимо такси, она перешла улицу и убедилась в том, что уже и так знала: ни похорон, ни статуи, ни Оливера.

И все‑таки уходить не хотелось. Сценка, что разворачивалась возле церкви, очень напоминала ту, в которой Хедли сама недавно участвовала: букеты, подружки невесты, вспышки фотоаппаратов, улыбки родных и друзей. Колокола заканчивали свою веселую песню, солнце клонилось к закату, а Хедли все стояла, не трогаясь с места. А потом она сделала то, что делала всегда, когда ей случалось заблудиться, — достала из сумочки телефон и позвонила маме.

Мобильник почти разрядился, а пальцы Хедли дрожали, нажимая на клавиши. Скорей бы услышать мамин голос! Невозможно поверить, что, расставаясь, они поссорились, и еще невероятней — что с тех пор не прошло и двадцати четырех часов. Кажется, что прощание совершилось в какую‑то другую эпоху.

Они с мамой всегда были очень близки, но после папиного ухода словно что‑то умерло. Хедли злилась, как никогда в жизни, а мама… Мама просто сломалась. Несколько недель она двигалась, будто под водой, тяжело ступая; у нее постоянно были красные глаза, и оживала только при звонке телефона. Дрожа, словно камертон, она хватала трубку, надеясь услышать, что папа передумал.

Только он так и не передумал.

В те первые недели после Рождества они поменялись ролями: Хедли каждый вечер приносила маме еду, а сама по ночам лежала без сна и слушала, как мама плачет, и заботилась о том, чтобы на столике у ее кровати всегда стояла полная коробка бумажных носовых платков.

Вот в чем основная несправедливость: уходя, папа не только разрушил что‑то между собой и мамой, между собой и Хедли, но и для Хедли с мамой прежняя легкость общения превратилась в нечто хрупкое и неустойчивое, в то, что в любую минуту было готово разлететься на мелкие осколки. Казалось, больше уже не будет нормальной жизни, они вечно будут метаться между злостью и горем, и черная дыра, образовавшаяся в доме, затянет их безвозвратно.

А потом все вдруг закончилось.

Примерно через месяц, как‑то утром, мама появилась в комнате Хедли, одетая в ставшую привычной униформу — трикотажную рубашку с капюшоном и старые папины пижамные штаны, которые ей были велики.

— Хватит! — сказала мама. — Надо мотать отсюда.

— Что? — нахмурилась Хедли.

— Собирай вещички, дитя мое! — весело произнесла мама, почти как раньше. — Мы едем путешествовать.

В конце января на улице было так же уныло, как и в их семье. Но, выходя из самолета в Аризоне, Хэдли заметила, как маму словно отпустило. Ушло напряжение, так долго связывавшее ее тугим узлом. Долгие выходные они с мамой провалялись у бассейна в отеле, загорели до черноты, а их волосы, наоборот, выбелило солнце. Вечерами они ходили в кино, ели гамбургеры, играли в мини‑гольф. Хедли все ждала — вот‑вот мама бросит притворяться и зальется слезами, как это происходило уже в течение нескольких недель. Нет, ничего подобного! Мелькнула даже мысль: если дальше их жизнь продлится как один долгий девичник, может, это не так уж и плохо?

Но только после возвращения она поняла, для чего на самом деле мама затеяла эту поездку. Она почувствовала это сразу, едва войдя в дом, — словно остаточное электричество в воздухе после грозы.

Приезжал папа.

Они долго стояли в холодной, полутемной кухне, мысленно отмечая, чего не хватает. Больше всего задевали мелочи — не то, что бросалось в глаза, вроде курток на вешалке и шерстяного пледа, обычно лежавшего на диване в соседней комнате, а крошечные незаполненные пустоты: керамическая банка, которую Хедли сделала для папы на занятиях по гончарному делу, фотография его родителей в рамке, всегда стоявшая на комоде, папина кружка, без которой буфет выглядел совсем непривычно. Дом будто ограбили. Первая мысль Хедли была о маме.